Плавания вокруг света и по Северному Ледовитому океану (др.изд.)

Мужчины всех классов весьма любят собираться в кружок и разговаривать. Пристойность собраний их поистине достойна подражания. Мы, конечно, не понимали содержания их разговоров; невозможно, однако же, чтобы все всегда были одного мнения; невзирая на это, не заметили мы никогда ни неудовольствия, ни спора, ни крупного слова. Говорить тихим голосом есть общий обычай, и я часто замечал, что громкие наши речи не слишком им нравились; и вообще я думаю, что, невзирая на ненарушимую дружескую связь, оставили мы по себе славу народа беспокойного, который не умеет говорить тихо и которому не сидится на месте. Последнего не могли мы делать долго по двум причинам: из-за занятий наших и потому, что сиденье по их обычаю для нас очень беспокойно. Особенно любят они собираться таким образом в сумерки. В это время и мы иногда к ним присоединялись, и веселье бывало общее, хотя гости большей частью друг друга не понимали.

Кроме огня на очаге, не употребляют они другого средства для освещения своих домов; да и не имеют в том надобности, потому что около 8 часов всех клонит ко сну, и позже этого времени мало видно людей не спящих. Они не имеют также обыкновения вставать по ночам, чтобы беситься, как на некоторых островах Полинезии.

Мы не нашли у них никаких публичных увеселений и можем, кажется, заключить из этого, что таковые не в обыкновении, ибо невероятно, чтобы юросам никогда не пришла мысль нас ими повеселить. Впрочем, по просьбе нашей они всегда охотно плясали. Пляску их, как и вообще пляску, столько же трудно описать, как и изобразить кистью. Несколько человек становятся в линию один за другим, тихо переступают на одном месте с одной ноги на другую и делают разные движения руками, которые, невзирая на разнообразие и видимый недостаток системы, производятся всеми с такой удивительной точностью, что, смотря сзади такой колонны, кажется, будто это автоматы, движимые одной машиной. Все движения притом плавны и при стройном сложении тела, здесь общем, имеют действительно много грации. Из этого исключить следует вынужденные движения головой. Все происходит в такт песне, которая поется тихим, вынужденным голосом, голосом человека, имеющего в сильной степени одышку, – довольно неприятным. Пляски эти подчинены особым правилам; не только женщины не имеют права принимать в них участия, но, кажется, и мужчины только с разбором могут плясать. При плясках надевают они на руки, пониже локтя, кольца, выточенные из раковин, называемые «моэк».

Мы не заметили между ними азартных игр. Они изобретаются людьми для того, чтобы убить время или для присвоения себе чужой собственности. О последнем добрые юаланцы не помышляют, а в первом успевают очень хорошо и без игр. Не нашли мы также никаких гимнастических упражнений: ни борьбы, ни метания в цель и т. п. Все этого рода занятия имеют большее или меньшее отношение к войне или звериной охоте, – а они не знают ни того, ни другого; все ведут к тому, чтобы в противной стороне видеть врага, – а главная черта характера юаланцев – видеть во всяком другом брата.

Они не имеют совершенно никакого оружия, даже палки, против человека назначенной, и потому не могут, кажется, иметь и отдаленного понятия о войне; есть ли этому другой пример на земле? Тритоновы рога, звук которых на всех островах Великого океана служит знаком войны, есть и на Юалане; но они сложены на святилище Насюэнзяпа и служат только при обрядах религиозных, как увидим ниже.

Все доселе сказанное уже свидетельствует об удивительной доброте нрава сего народа, которому едва ли можно найти подобный в свете. Они не знают сильных душевных движений, но уязвляют себя рыбьими костями для изъявления печали, которая в следующую минуту забывается, но мрачное лицо и потупленные глаза обнаруживают состояние души. В радости не доходят они до исступления, но обнаруживают ее объятиями и непритворным смехом. Встречая незнакомого, не употребляют они ни пальмовых ветвей и никаких других знаков мира, потому что не знают иного состояния, кроме мира. Детской доверчивостью и неизменной, невынужденной веселостью рекомендуют они себя с выгоднейшей стороны в самую первую минуту; дальнейшее знакомство открывает в них кротость, ровный, постоянный нрав, услужливость и даже честность. Дневной грабеж, предпринятый Сезой, не может свидетельствовать против этого, потому что негодяи есть во всех землях и между юросами; но к чести народа должно сказать, что все, без исключения, осуждали его поступок, даже дети, которые обыкновенно переговаривают то, что слышат от старших. В одной из бесед у дочери Сипе, о которых я упоминал, кто-то назвал имя Сезы; я сказал: «Сеза колюк», – и все малолетнее собрание в один голос закричало: «Сеза колюк» с таким жестом и с таким выражением лица, которые доказывали, что это было от сердца. Сеза сам ни разу не показывался во всю нашу бытность в Лелле, конечно не от страха, потому что мы, сам-восемь, в их столице ничего не могли ему сделать. Воры в Таити и на других островах не показывали такой застенчивости. Во время прогулок наших, часто окруженные толпой, не только не имели мы надобности беспокоиться о том, чтобы из рук что-нибудь не было вырвано, но поручали им носить наши ружья и инструменты, о сохранении которых заботились они более, чем мы сами. Мы ездили на их лодках и никогда ничего не теряли. Естествоиспытатели наши в разъездах своих всегда сопровождались островитянами, которые оказывали им всякую помощь, лазили на деревья, несли их ноши и пр. Дружба их была бескорыстна. Они часто просили у нас то, что им было нужно; но это совсем не в возврат того, что они нам привозили. Мы часто пытались сообщить им какое-нибудь понятие о меновой торговле, потому что для нас немножко накладно было быть с ними на отдарках; но тщетно, много ли, мало ли было привезено, юрос или ничего не требовал или просил топор, а обыкновенно довольствовался тем, что ему было дано.

О гостеприимстве лишнее было бы после этого и упоминать: оно встречается у бедуинов и готтентотов, как же не быть ему здесь? Хозяин не бежит гостю навстречу, не обнимает его, думая про себя: «Нечистый бы тебя побрал!», но с ласковым, покойным лицом показывает ему возле себя место; готовится сека, пекутся хлебные плоды, пируют тихо. Но тут гостеприимство и останавливается, не распространяясь, как у многих других народов, даже на жену хозяина; с гостем прощаются также без восторгов, и все, что осталось от пира, уносится за ним.

Но больше всего обнаруживается их кроткий, уживчивый нрав в ceмейном быту. Поэты не выдумали бы здесь беса брачного, но, конечно, и бредней о Дорисе и Дафне. Супруги относятся друг к другу дружелюбно и, по-видимому, на равной ноге. Каки часто советовался со своей женой, подобно тому как у нас в дружных семействах; получая подарки, не забывали они никогда жен, которые, с своей стороны, никогда не упускали спрашивать «а где мое?», когда те возвращались с подарками. К детям как отец, так и мать нежны, но без гримас. У Тогожи, не имеющего своих детей, занимает их место сын Нены лет восьми, прекрасный, живой мальчик; старик не мог утерпеть, чтобы каждую минуту не трепать его то за щеку, то за ухо; и тот принимал это с видом, доказывавшим, что он понимает и ценит всю нежность старика. Дети их вообще благонравны; окруженные ребятами, не слышали мы никогда писка и визга их; в толпах мальчиков не заметили мы ни разу ни ссоры, ни драки, что, однако, не препятствует им быть живыми, даже до бешенства. Молоденькие девушки чрезвычайно милы, ласковы и нимало не застенчивы, но большие попрошайки.

Беспримерная кротость нрава не исключает в них большой веселости. Кажется, они не знают, что значит скука; всегда рады случаю посмеяться, хотя бы это было и на собственный свой счет, и, кажется, охотнее смеялись над собой, нежели над другими. Шутки принимали весьма охотно и никогда на них не сердились. Они проявляют веселость или одобрение точно так же, как жители других островов этого моря, то есть, ударяя правой ладонью в сгиб левой руки, прижатой к телу, что производит весьма сильный, глухой звук. Они надрывались от смеха, когда мы в шутку в платьях своих пробовали делать то же, и, разумеется, без успеха. Напротив того, они не могли хлопнуть громко ладонями.

Многоженство терпимо. Все главные юросы имеют по нескольку жен: у Сипе две, у Нены три и пр. Напротив того, второстепенные юросы, нам известные, все имели только по одной жене. Из двух жен Сипе одну он явно предпочитал, но я не заметил, чтобы другая была в какой-нибудь от нее зависимости.

Многоженство, хотя и не всеобщее, и меньшее число женщин против мужчин причина того, что холостяков здесь весьма много; а это должно повлечь за собой некоторые обыкновения, не совсем согласные с чистой нравственностью, которые мы сначала, может быть несправедливо, полагали одним из следов пребывания здесь первых европейцев. Юаланки не могут похвалиться той целомудренностью, какой, по рассказам, отличаются женщины на Радаке. Я не имел случая испытать строгости правил замужних, но, кажется, что и между ними не все Пенелопы и что они даже не стремятся быть ими. Пример тому жена Каки, которая находила удовольствие обвинять в беременности своей одного из наших спутников (который, однако, никак в том не признавался); и сам Каки очень любил над этим шутить, представляя часто, как жена его будет плакать о своем возлюбленном.

Вследствие незнания языка юаланцев, невзирая на многие их толкования, остались мы с весьма туманными сведениями об их религии. Божество их называется Ситель-Насюэнзяп. Он был человек из рода Пенме (или, может быть, род этот ведется от него); он имел двух жен: Кажуа Син Ляга и Кажуа Син Ненфу и детей: Рин, Ауриери, Наитуолен и Сеупин. Кажется, что Ситель-Насюэнзяпа считают они и родоначальником и божеством своим.

Ситель-Насюэнзяп не имеет ни храмов, ни мораев, ни кумиров. В каждом доме устроено в углу особое место, где жезл от 4 до 5 футов длиной, с одного конца заостренный, а с другого имеющий выемку, изображает общественные пенаты. Он довольствуется самой умеренной жертвой, состоящей из ветвей и листьев растения сека. Тут же лежащие тритоновы рога, как принадлежность его, заставляют думать, что он был воин, ибо звук этого рога служит знаком войны по всем островам Южного моря. Со смертью его, как видно, храм Янусов заперся навсегда, и орудие это служит только при обрядах, к религии относящихся, один из которых описан ниже. Через речку, у которой лежит селение Люаль, протянута была ниточка, с обеих сторон закрепленная за деревья и унизанная красными цветочками: это было также одно из невинных приношений Ситель-Насюэнзяпу.

Питье сека – несомненно, часть их религиозных установок, отчего и самое растение содержится в таком уважении, что им даже неприятно было, когда мы до него дотрагивались на корню. Это растение как бы посвящено Насюэнзяпу, и следующая молитва, которую они при этом всегда с благоговением повторяют, вероятно, формула приношения. Они говорят:

* «Мэ» говорится очень протяжно и нараспев, «Ненфу» произносится в нос.

Вся эта молитва, за исключением первых трех слов, настоящего смысла которых я не знаю, состоит из собственных имен с присовокуплением названия растения сека. Между ними встречаются имена жен и трех сыновей Ситель-Насюэнзяпа и напоследок имя нынешнего юроса Тогожи. Каждое из этих лиц считают они принадлежащим к одному из трех колен, на которые разделяется народ, как означено в скобках против имен их.

Церемония, о которой упомянуто выше, происходила в обеденной палатке у Сипе и состояла в следующем. Человек, бывший главным действующим лицом, сидел, сложа ноги под собой, на опрокинутом сосуде, в котором приносят воду, когда пьют сека. На шее имел он ожерелье из ветви молодого кокосового дерева, в руках держал жезл, изображающий Ситель-Насюэнзяпа, который он беспрестанно прижимал к коленям. Глаза его были мутны, он поминутно вертел головой и то свистал каким-то странным образом, то имел отрыжку, а иногда крякал и отплевывался, как обыкновенно делают при питье сека. Он произносил прерывистые и невнятные слова, между которыми иногда слышно было «юрос Лицке» (так меня вообще называли). Вообще, кажется, что это было подражание состоянию человека, упившегося секой, и я думал одно время, что он и действительно был в этом состоянии. Перед ним лежал рог из большой раковины. Между тем на очагах нагревались камни, и все приготовлялось к печению хлебных плодов, однако в тишине и молчании, какие приличны при торжественном случае. Когда кривлянье это продолжалось довольно долго, Сипе поднял рог и поднес его почтительно жрецу, который, потрубя немного, возвратил его и вскоре потом вскочил и выбежал из дома боковыми дверями, ступив мимоходом ногой в горящий очаг. Нам сказали, что он побежал к Тогоже повторить ту же штуку. Он бежал по улице, вертя жезлом во все стороны, и все, что было на его пути, разбегалось сломя голову. Через полчаса или около того он возвратился, держа жезл, как ружье, «на руку», наклонившись, как будто украдкой вошел боковыми дверями в дом и, поставив жезл на место, сел между нами совершенно здоровый и как ни в чем не бывало.