Плавучая опера
Шрифт:
Сердце рвалось и притормаживало ну в точности как "Роберт Ли", и я усмехнулся, подумав, что могу умереть от естественных причин, прежде чем грохнет мощный взрыв на этом пароходе. Публика выходила из себя от ажиотажа.
– Леди и джентльмены!
– вопил капитан Адам, вскочив на подставку, вынесенную для конферансье.
– Приготовьтесь: сейчас последует мощный взрыв на пароходе "Джеймс Тейлор"! Не вставайте с мест!
Кто-то из женщин завизжал, но никакого перехода от действия на сцене к другому действию не последовало, и Лучший морской оркестр (страховка 7500 долларов) не приостановился ни на секунду, наоборот, загремел с удвоенной энергией. Только вот о гонке на реке явно позабыли. Из оркестровой ямы через звуки галопа прорвалось медленно нарастающее шипение, словно разгуливались газы в животе. Берли Джо так же медленно
Как гигантский черный удав, Берли Джо вытянулся, встав на цыпочки и вытянув руки перед собой. Шипенье достигло своего пика и рев оркестра тоже, в обеих кулисах что-то сверкнуло, грохнул взрыв, и сцена тут же заволоклась густым белым дымом.
На какую-то секунду все онемели, потом свалилась в обморок Эвелин Мортон, сидевшая в первом ряду, - полковник подхватил ее, когда она падала на пол. И тут профессор Эйзен пустил новую мелодию - "Люси Лонг"; дым стал развеиваться, на авансцену, смеясь и пританцовывая, выбежали один за другим "Эфиопы" - Тамбурист и Цимбалист, и Берли Джо (он раскланивался), и еще двое с гитарами. За ними вышел капитан Адам (тоже раскланиваясь), а потом и Сладкая Салли Старбек, и мисс Клара Маллой, расточающая воздушные поцелуи и лучистые взгляды. Публика хохотала, все старались перекричать друг друга. Мужья нежно обнимали жен, жены ласкали детей, все словно заново родились.
"Люси Лонг". Ах, эта "Люси Лонг"! Обещанный нам грандиозный-парад, как выяснилось, представлял собой всего лишь выполненный по добрым старым образцам прощальный проход, когда все они благодарят публику - тамбуристы, цимбалисты, гитаристы и те, с банджо. "Эфиопы" приплясывали, Что-то горланили, кувыркались, прыгали друг через друга. "Люси Лонг" отзвучала, тут же сменившись "Виргинией, милой Виргинией", и все быстрее носились по сцене "Эфиопы", пока под опускающийся занавес не начали один за другим грохаться на настил, как в припадке. Цимбалы тарахтели во всю мощь, артисты отвешивали низкие поклоны, Тамбурист с Цимбалистом свалились в оркестр, и под неистовые наши овации закрылся занавес "Оригинальной и Неподражаемой Плавучей Оперы".
XXVIII. В СКОБКАХ
Если вы с самого начала не почувствовали, что драматическое окончание моей "Плавучей оперы" исключено, значит, продолжает действовать висящее надо мной проклятие неполного понимания. Можете что угодно говорить о формальных требованиях к построению рассказа, но ведь я же про свою оперу вам повествую и выведу вас из театра в полной сохранности, как и входили. Да и вообще мне эти громкие, эффектные концовки в духе Берли Джо не по вкусу.
Ну, словом, помог я капитану Осборну подняться (он все еще не отошел от возбуждения, вызванного в нем гонкой пароходов) и выбраться из толпы. Слов нет, оставалась опасность, что театр взлетит на воздух, газ-то там, во внутренних помещениях, все накапливался, а на кораблях он растекается особенно быстро, - но я склонялся к мысли, что либо сработала неведомая система вентиляции (уверял же капитан Адам, что с "Оперой" ничего случиться не может), либо забрел на камбуз кто-то из экипажа, и весь мой план полетел к чертям. Надо ли пояснять, что ни особого облегчения, ни разочарования я не испытывал? Это как в суде, когда городишь, городишь преграды, а закон единым махом их все сметает; вот и сейчас я просто отметил про себя, что, вопреки моим намерениям, шестьсот девяносто земляков, а также я сам остались живы и целы.
Спросите: а что же я, когда эта попытка провалилась, не прыгнул с трапа в Чоптенк - только и всего, и там уж никакой салажонок не помешает? А то, что начал я понимать: все, пройден уже тот самый миг, едва уловимый, но единственный. Спрашивал я себя, хоть и знал, что не будет мне ясного ответа: "Отчего бы в реку не кинуться?" - как вот нынче днем себя спрашивал: "Отчего "Плавучую оперу" не взорвать?" Но теперь тут же слышалось словно бы мимоходом сказанное: "А
зачем, если подумать?" Это я про тот упущенный миг говорю. Не отдавал я себе отчета, когда да как его прошляпил, только вышло в точности как на той темной улочке в Балтиморе, которая меня, ничего воспринимать не способного, вытолкнула на Моньюмент-стрит, - и сейчас тоже вдруг открылась передо мной какая-то нежданная перспектива, хотя пока что я только стоял да глазами хлопал.В толпе у трапа мы столкнулись с Гаррисоном, Джейн и Джинни.
– Понравилось тебе?
– Гаррисон спрашивает, а сам от смеха еле на ногах удерживается.
– Вот что народу надо, ты погляди, все в восторге.
– Я тоже, - говорю.
– Ну, в общем-то, и правда славно было, не спорю, - хохотнул Гаррисон.
– Все эти жуткие шуточки, смешно, хоть избито. Джинни уж так смеялась, видишь, совсем ее сморило.
– И кивнул на девочку, спящим ангелочком пристроившуюся у него на руках.
– Домой ее поскорее надо, - беспечно заметила Джейн. Похоже, и ее, и Гаррисона несколько смущало присутствие капитана Осборна, хотя капитан терялся в ее обществе еще больше.
– Спокойной ночи, Тоди!
– улыбнулась она приветливо, но без всякой нежности.
– Увидимся на днях.
– Само собой, - поспешил с ней согласиться Гаррисон, отступая к трапу.
– Конечно увидимся, - сказал я приветливо, но без всякой нежности, и мы расстались. С того вечера я три раза видел Гаррисона при разных обстоятельствах, а с Джейн говорил только раз, на вечеринке в 1938 году, когда апелляционный суд Мэриленда окончательно решил дело в пользу Гаррисона (чье присутствие на разбирательстве было необязательно: я изложил наши доводы, он прислал в фирму чек на 50 000 долларов, - передал его вице-президент маринадного треста), с Джинни же, прелестной моей Джинни, которой теперь двадцать один год, и она всем кружит головы в Ракстоне и на острове Гибсона, я вообще больше не виделся, хотя время от времени читаю про нее в балтиморской "Сан", в колонке светской жизни. Полтора года Мэки провели в Амальфи, Канне и Биаррице, а по возвращении обосновались неподалеку от Балтимора, так что ничего удивительного, что мы почти друг с другом не пересекаемся.
Доковыляли мы с капитаном Осборном до Главной улицы, потом до гостиницы, где и простились в холле.
– Ты вот что, Тоди, - подмигнул он мне.
– Загляни-ка на минуточку ко мне, сюрприз для тебя есть.
Я последовал за ним в его номер, где, ухмыляясь от уха до уха, он мне презентовал большую бутылку "Южной неги".
– Держи, это твоя.
– Ну зачем вы?
– И, отвинтив пробку, я понюхал: замечательный аромат.
– Так я ж тебе должен, - сказал он, краснея.
– Забыл, что ли, утром-то про что говорили, ну вот, все как условлено было.
– Так давайте сейчас и разопьем, - ответил я.
– Давайте, самое времечко сейчас, представление-то кончилось, больше не будет.
– Да пес с ним, по мне, так и не надо, - пробурчал капитан Осборн.
– Может, Мальчишечку позовем?
– предложил я.
– Схожу к Хекеру в номер, ладно?
Я поднялся на самый верх, где была крохотная спаленка мистера Хекера, постучал, но, хотя из-под двери мерцал свет, отклика не последовало.
– Мистер Хекер, позвольте?
– И дернул за ручку, не веря, что в половине одиннадцатого человек его возраста да с таким характером уже уляжется спать или, наоборот, выйдет подышать воздухом.
Дверь распахнулась, и передо мной открылся странный вид: на придвинутом к кровати письменном столе горела в бронзовом подсвечнике высокая белая свеча, пламя трепетало, когда из открытого окна налетал ветерок. Там же, на столе, я, приблизясь, заметил будильник, поставленный на 10.15, и том Шекспира, раскрытый на первой сцене третьего акта "Гамлета" (а на полях против слов "так трусами нас делает сознанье" стояла - хотите верьте, хотите нет - пометка: "ничего подобного"); стопкой были сложены тринадцать тетрадей, на каждой из которых значилось: "Дневник, 19…" (так я и не набрался храбрости в них заглянуть); две таблетки снотворного лежали в стаканчике. А на кровати лежал Хекер в черной пижаме - глаза закрыты, руки скрещены на груди. Ну в точности как мисс Холидей Хопкинсон, которая в соседнем номере, и выражение лица спокойное ("умиротворенное" - так было бы, наверно, точнее): пульс, дыхание - это я установил, приникнув ухом к грудной клетке и поспешно схватив его за запястье, - почти не прослушивались.