Плеханов

«Над чем смеяться вздумали, глупцы,

Опошлить чувство вздумали какое» (1—XIX, 134).

В это тяжелое для партии время борьбы на два фронта — против ликвидаторов и «отзовистов», которых Ленин называл «ликвидаторами наизнанку», — Плеханов возглавил группу меньшевиков-партийцев, которые наряду с большевиками, хотя и непоследовательно, боролись за сохранение партии. Плеханов был за сближение с большевиками, однако против перехода на позиции большевиков по всем вопросам: «Большевики отмежевались от анархо-социалистов; нам пора отмежеваться от «ликвидаторов». Таким образом произойдет «генеральное межевание», которое облегчит сближение между большевиками и меньшевиками на почве общей партийной работы. Я говорю именно о взаимном сближении, а не о переходе меньшевиков на точку зрения большевиков и не о передвижении большевиков на меньшевистские позиции…» Плеханов считал, что, покончив с этими двумя разновидностями ревизионизма (ликвидаторским оппортунизмом и анархо-синдикализмом), «наша партия обеими ногами встанет на твердую почву учения Маркса. И это будет для нее необходимым залогом единства. Разногласия и тогда не исчезнут, споры и тогда не прекратятся. Что за беда? «Спор есть отец всех вещей», — говорил великий эфесский мыслитель. Мы будем стремиться к одной великой цели: укреплению нашей партии и к упрочению ее влияния на широкую рабочую массу» (1—XIX, 23–24).

Несмотря на ошибочные попытки Плеханова встать «над» борющимися сторонами — большевиками и меньшевиками, революционерами и оппортунистами, — Ленин считал нужным в интересах революционного дела воспользоваться поддержкой Плеханова и других меньшевиков-партийцев в России и за границей в борьбе против ликвидаторства.

Меньшевики-ликвидаторы ответили на критику Плеханова целой серией злобных статей и, искажая факты, пытались представить борьбу Плеханова против ликвидаторов как выходки зарвавшегося беспринципного человека, порвавшего с истинными марксистами из-за мелочей, из-за плохого характера и т. п.

Потресов и другие, бросившись в атаку на Плеханова, все более себя разоблачали в глазах революционеров. А в Плеханове, отбросившем прежние дружеские отношения в целях прин-ципиальных, полемика с ликвидаторами только возбуждала дух борца. Он писал в апреле 1910 года Ш. Раппопорту: «Я рад, что моя статья бесит ликвидаторов. Люблю врагов, хотя и не христианской любовью… Жду с нетерпением ответа ликвидаторов. Задам же я им» (4—I, 244).

Меньшевики пытались для подрыва идеи о необходимости нелегальной деятельности партии использовать даже дело Азефа.

Евно Азеф был одним из лидеров партии эсеров, в организации которой он участвовал наравне с известным революционером Г. А. Гершуни. Он был руководителем боевой организации эсеров, организатором наиболее значительных террористических акций этой организации, в том числе убийства министра внутренних дел, шефа жандармов В. К. Плеве и великого князя Сергея Константиновича. Азеф пользовался исключительным доверием и даже любовью в партии эсеров, он был делегатом Штутгартского конгресса II Интернационала.

И вдруг в конце 1908 года историк В. Л. Бурцев выступил с разоблачением Азефа как провокатора, выдавшего полиции не только отдельных членов партии, но даже съезд представителей эсеров в Харькове и всю боевую организацию. Сначала Бурцеву не поверили. Гершуни, когда ему сказали накануне его смерти о подозрениях в отношении Азефа, ответил: «Ну тогда и я провокатор». Однако доказательства, предъявленные Бурцевым ЦК партии эсеров, были столь убедительны, что начали следствие. Обвинения подтвердились, а Азеф скрылся.

Разоблачения Бурцева попали в печать, и эсеры не могли скрыть, что во главе их партии с самого основания стоял платный агент полиции.

В связи с этим в социалистических кругах Западной Европы и среди меньшевиков в России стало распространяться ошибочное мнение, что провокаторство — следствие нелегального существования партии. Кое-кто не прочь был сделать вывод, что правы ликвидаторы, призывающие свернуть подпольную деятельность партии социал-демократов.

Сохранилось интервью Плеханова корреспонденту московской либерально-буржуазной газеты «Русское слово», где он выступает в защиту подполья.

Корреспондент «Русского слова» пришел к Плеханову с солидной рекомендацией от одного хорошо знакомого партийного деятеля. Был май 1909 года, Плеханов порвал с меньшевиками-ликвидаторами и еще только налаживал контакты с большевистскими изданиями. Прочитав рекомендательное письмо, Плеханов спросил:

— Итак, вы — господин Троцкий.

— Меня многие спрашивают, не родственник ли я Льву Троцкому.

— Я, разумеется, вас так не спрошу. Разве только это тоже ваш псевдоним, и вы его взяли из симпатии к тому Троцкому.

— Нет, нет, Георгий Валентинович, это моя настоящая фамилия. А политических симпатий у меня еще нет, я вообще беспартийный.

— Первый раз слышу такое… странное заявление.

Посмеявшись по поводу псевдонимов, собеседники почувствовали себя совсем спокойно и приступили к делу.

Плеханов сообщил, что знал Азефа с 1895 года. Но здесь Георгий Валентинович ошибся — сохранилось письмо Азефа к нему от 1894 года, где речь идет о переводе какой-то книги. В то время Азеф учился в Политехникуме в Карлсруэ. Он, как стало недавно известно, и тогда был провокатором; уже в 1892 году он предложил — письменно — свои услуги осведомителя департаменту полиции и получал от него небольшую (пока что) плату. В Карлсруэ не было русских политических эмигрантов, поэтому, чтобы собирать сведения для полиции, Азеф на каникулы ездил в Швейцарию. Никаких подозрений это не вызывало — туда ездили многие немецкие студенты.

В Женеве, очевидно, в 1894 году Азеф и познакомился с Плехановым.

В разговоре с корреспондентом «Русского слова» Плеханов вспоминал об Азефе: он «в то время часто к нам захаживал, спорил и производил впечатление человека, интересующегося литературой. Его коньком был Михайловский. Он с жаром и даже страстью отстаивал роль личности в истории и громил марксизм. За проповедь субъективизма Азеф стоял горой. Разумеется, меня он интересовал только как принципиальный противник. Попыток залезть в душу не делал, но держал себя как хороший знакомый, без фамильярности. Выл не умней, но и не глупей десятка других. Обычный тип заграничного русского интеллигента…»

— В то время его предательство не стоило крови, — заметил Плеханов. — Ведь что бы он про меня ни сказал, мне ничего царское правительство не могло сделать. А тех товарищей, которые приезжали ко мне из России, я старался не принимать дома или, во всяком случае, не при посторонних. Он не был мне ни другом, ни товарищем по партии. Так что нашим — социал-демократам — он немного навредил.

Далее Плеханов, сопоставив провокаторство Азефа и Сергея Дегаева, добавил:

— Вообще апогей расцвета эсеровской партии не превышал никогда уровня упадка «народовольчества». Там развернулся Дегаев, когда не было Желябова, Михайлова и Перовской. Здесь Азеф был «генералом» в момент расцвета. Меня удивляет только, как Гершуни, этот действительно выдающийся человек, не прозрел обмана? Как он мог поверить такому субъекту?

Ушел корреспондент от Плеханова очень довольный беседой. Договорились, что он пришлет текст интервью Плеханову, чтобы тот мог его поправить. Георгий Валентинович в разговоре иногда очень резко говорил об эсерах, что, мол, большинство у них неврастеники и экзальтированные натуры. Он не хотел, чтобы такие выражения попали в печать.

Но через несколько дней по почте пришла бандероль с номером «Русского слова», где было опубликовано интервью с ним под громким названием «Карьера Азефа». Плеханов очень рассердился. Он написал письмо в редакцию «Русского слова», где высказал свое возмущение тем, что корреспондент не показал ему текста беседы: «И это обстоятельство привело к тому, что мой взгляд на упомянутое дело был изложен Вашим корреспондентом неудовлетворительно».