Плексус

– Тебе виднее, - заметил Ульрих, - тогда ты имел дело с целой прорвой таких, как он. И еще с египтянами… помню одного, косоглазого…

– А, Шукрулла!

– Вот это память! Да, Шукрулла, теперь припоминаю. А другой, тот, что писал тебе длиннющие цветистые послания, его как звали?

– Мухаммед Али Сарват.

– Боже, что за имена! Сила был парень. Надеюсь, Генри, ты сохранил его письма.

– Я тебе расскажу об одном пареньке, Ульрих, которого никогда не забуду. Это был еврейский мальчишка. Сид Харрис. Помнишь: «Веселого Рождества!», «Президент Кармайкл», «Не забудьте попросить у Санта-Клауса прибавки всем курьерам!» Что за парень! Я так и вижу, как он сидит рядом со мной и заполняет анкету. Сид Харрис, место рождения: утроба матери; адрес: Ист-Сайд; религия: неизвестна; предыдущее место работы: мальчик на побегушках, чистильщик обуви, страхователь от огня, домушник, продавец содовой, спасатель, таблетки от кашля и - «Вас поздравляет с Рождеством американский флаг, развевающийся над статуей Свободы».

– Полагаю, ты не взял его на работу?

– Нет, но он неизменно приходил каждую неделю и заполнял анкету. Всегда улыбался, насвистывал, кричал всем: «С Рождеством!» Я обычно кидал ему четверть доллара, чтобы он сходил в кино. На другой день получал от него письмо, где он сообщал, в каком - третьем или четвертом - ряду сидел, сколько съел орешков, какой фильм пойдет на следующей неделе и были в кинотеатре огнетушители или нет. В конце подписывался полным именем: Сидни Рузвельт Харрис, или С. Рузвельт Харрис; или С. Р. Харрис, или просто Сидни - все имена одно за другим, одно под другим, и напоследок, конечно, непременное поздравление с Рождеством. Иногда приписывал еще, что предпочитает должность ночного посыльного, или телеграфиста, или просто управляющего. Конечно, он мешал работать, но я радовался, когда он приходил: это давало заряд на целый день. Однажды подарил ему старую трубу, которую нашел в мусоре. Она была помята, клапаны все стерты. Он начистил ее до блеска, повесил на веревке через плечо и как-то утром заявился в нашу контору похожий на архангела Гавриила. Никто не заметил, как он поднялся по лестнице. Ко мне была очередь человек в пятьдесят мальчишек, жаждавших получить работу, телефоны трезвонили не переставая, - в общем, обычный день, когда голова идет кругом. И вдруг раздался оглушительный вопль трубы. Я чуть не свалился со стула. В дверях стоял малыш Сидни и пытался управиться с заедающими клапанами. Контора тут же превратилась в кромешный ад. Прежде чем мы успели выволочь его, Сидни заиграл «Звездное знамя»; остальные мальчишки, конечно, не остались в стороне: раздались издевки, хохот, ругань; они опрокидывали чернильницы, метали ручки, как дротики, рисовали на стенах мелом, короче - сущий бедлам. Нам пришлось очистить комнату и закрыть дверь внизу. А чертова труба играла и на улице… Он был блаженный, этот Сидни, но занятный. На него невозможно было сердиться. Я попытался разузнать, где он живет, но ничего не вышло. Возможно, он был бездомный, возможно, ночевал на улице. Зимой ходил во взрослом пальто, полы которого волочились по земле, на руках - шерстяные митенки, ей-богу! Не носил ни шляпы, ни кепки, разве только если хотел подурачиться. Однажды посреди зимы появился в своем нелепом пальто, митенках - и огромной соломенной шляпе на голове, вроде мексиканских сомбреро с гигантской тульей в виде конуса. Подошел к моему столу, отвесил низкий поклон и снял эту здоровенную шляпу. На ее загнутых полях было полно снега. Он стряхнул его мне на стол и бросился бежать, как крыса. На секунду остановился у двери и крикнул «Веселого Рождества, и не забудьте благословить президента Кармайкла!»

– Я хорошо помню те дни, Ы сказал Ульрих, допивая вино.
– Никогда не мог понять, как тебе удавалось справляться с той работой. Уверен, что во всем Нью-Йорке не было управляющего по кадрам, равного тебе.

– Ты хочешь сказать, во всей Америке, г поправила Мона.

Ульрих окинул комнату оценивающим взглядом:

– Не сравнить с тем, как ты жил раньше. Я тебе правда завидую… Всегда буду помнить, - он посмотрел на обеих женщин; глаза у него светились умилением, - как этот парень никогда не унывал. За все время, что мы знакомы, я видел его в подавленном настроении, наверное, раз или два, не больше. Пока есть еда и крыша над головой… правильно я говорю?- Он с нескрываемой нежностью взглянул на меня.
– Некоторые из моих друзей - ты знаешь, кого я имею в виду, - спрашивают меня иногда: может, он просто малость чокнутый? Я всегда отвечаю: «Конечно, так оно и есть… Очень жаль, что все мы не такие же чокнутые». Или спрашивают, на что ты и твоя семья живете. Тут я сдаюсь…

Мы засмеялись - довольно истерично. Ульрих смеялся громче всех. Он смеялся над собой, над тем, что заговорил о таких неуместных вещах. Мона, конечно, смеялась по другой причине.

– Порой мне кажется, что я живу с сумасшедшим, - выговорила она сквозь смех, утирая слезы.

– Ну да?
– недоверчиво протянул Ульрих.

– Он, бывает, проснется среди ночи и начинает смеяться.

Смеется над тем, что было восемь лет назад. Обычно это что-нибудь трагическое.

– Черт возьми!
– пробормотал Ульрих.

– Иногда он смеется потому, что все настолько безнадежно, что он не знает, что делать. Меня тревожит этот его смех.

– Брось, - сказал я, - просто я так плачу.

– Он прав!
– воскликнул Ульрих.
– Господи, хотел бы я уметь так смотреть на вещи.
– Он протянул Марджори пустой стакан, чтобы она наполнила его.

– Возможно, мой вопрос покажется глупым, - продолжал он, сделав хороший глоток, - но, когда с тобой случается такое, не бывает, что потом накатывает жуткая тоска?

Я покачал головой и сказал:

– Потом может быть что угодно. Первым делом надо хорошенько поесть, это важно. Мне это обычно помогает, восстанавливает душевное равновесие.

– И ты никогда ничего не пьешь для поднятия духа? Тьфу ты! Можешь не отвечать… Знаю, что не пьешь. Тут я тоже тебе завидую… Только хорошенько поесть, говоришь? Как просто!

– Ты так считаешь?
– сказал я.
– Хотелось бы мне, чтобы так было… Ладно, замнем! Теперь, когда у нас есть Марджори, еда больше не проблема. В жизни не ел лучше.

– Могу поверить, - проговорил Ульрих, причмокнув.
– Странно, но у меня редко бывает хороший аппетит. Полагаю, это оттого, что я беспокойный человек. Возможно, причина в комплексе вины. Я унаследовал от своего старика все его дурные черты. Эту тоже.
– И он со стуком поставил стакан.

– Чепуха, - постарался я успокоить его, - просто ты слишком строг к себе.

– Тебе следует жениться, - сказала Мона, сознательно подливая масла в огонь.

– Это еще одна проблема, - скривился Ульрих.
– Как я веду себя со своей девушкой, просто преступление. Мы уже пять лет вместе, но, стоит ей заикнуться о браке, со мной что-то происходит. От одной мысли о свадьбе мне становится дурно. Я порядочный эгоист, хочу, чтобы она была только моей, и ничьей больше, и в то же время не даю ей устроить свою жизнь. Иногда советую ей бросить меня и найти кого-нибудь. От этого, конечно, бывает только еще хуже. Тогда не совсем искренне даю обещание жениться, о чем, разумеется, на другой же день забываю. Бедная девочка уж не знает, на каком она свете.

– Он посмотрел на нас полузастенчиво-полуплутовски.
– Наверное, останусь до конца дней холостяком. Я эгоист до мозга костей.

Тут мы все грохнули.

– Полагаю, пора подумать об обеде, - сказала Марджори. Ц Почему бы вам, мужчины, не пойти погулять? Возвращайтесь через час, все будет готово.

Ульрих согласился, что это отличная мысль.

– Можете поискать хороший кусок рокфора, - сказала Марджори, когда мы лениво направились к двери.
– И ржаного хлеба, если не трудно.

Мы бесцельно шли по одной из тихих просторных улиц, типичных для этого района. Сколько раз мы с ним прохаживались среди такой же вот пустоты! Ульрих вспоминал давние деньки, когда мы по воскресеньям гуляли по Бушвик-авеню, надеясь, что увидим двух застенчивых юных девиц, в которых были влюблены. Каждое воскресенье от крохотной Уайт-Черч до резервуара близ кладбища Сайпрес-Хиллз шествовали толпы, как на пасхальном параде. Где-то посередине маршрута вы проходили мимо мрачного католического храма Св. Франциска Сальского, расположенного в квартале или двух от Троммеровской пивной на открытом воздухе. Я говорю о временах перед Первой мировой войной, когда во Франции к таким художникам, как Пикассо, Дерен, Матисс, Вламинк и другие, только-только приходила известность. Это был еще «конец века». Жизнь была дешевая, хотя мы не сознавали этого. В голове у нас были одни девчонки. Если удавалось остановить их, чтобы поболтать несколько минут, мы были на седьмом небе от счастья. В будни по вечерам мы иногда повторяли программу. Потом стали смелее. Если получалось подцепить девчонок - возле резервуара, или на темных дорожках парка, или даже у самого кладбища, - мы уже не упускали возможности перейти от разговоров к делу. Ульрих помнил всех тех девчонок по имени. Особенно запомнилась одна парочка - Тина и Генриетта. Они учились в одном с нами выпускном классе, но, поскольку несколько отстали от сверстников, были на два или три года старше остальных в классе. А это значило, что они вполне созрели. И не просто созрели, зрелость из них так и лезла. Все знали, что они были сущими потаскушками. Тина, та, что поотчаяннее, походила на женщин Дега; Генриетта была крупнее, пышнее и уже настоящая шлюха. Они постоянно с придыханием рассказывали шепотом непотребные истории, на радость всему классу. Часто задирали юбки выше колен - чтобы мы полюбовались. А то Тина хватала Генриетту за грудь и игриво сжимала - и это на глазах у всех, но, разумеется, за спиной учителя. Так что мы, естественно, первым делом высматривали их, когда отправлялись вечером гулять. Иногда нам везло. И тогда становилось не до слов. Прижав их к железной решетке ограды или к могильному камню, мы их обслюнявливали, щупали, тискали, однако до главного не доходило. Это доставалось ребятам постарше и поопытнее. Самое большее, что нам удавалось, - это потереться всухую. А потом мы шли домой на ватных ногах, и в паху сверлила боль хуже зубной.

– Рассказывал я тебе, - спросил Ульрих, - как я пытался отодрать мисс Бейрнфезер, нашу учительницу в выпускном классе? Разумеется, я хочу сказать, спустя несколько лет, как мы закончили школу. Каким я, наверное, выглядел дураком! Ну ты знаешь, она была лакомый кусочек… Из головы у меня не выходила. И вот я взял да и написал ей, - я как раз снял небольшую студию и считал себя настоящим художником, что ты!
– и, к моему удивлению, она ответила, да еще настойчиво приглашала заглянуть как-нибудь к ней. Я был в таком восторге, что едва штаны не намочил. Позвонил ей и зазвал к себе в студию. Естественно, все подготовил как надо - всяческая там выпивка, восхитительные крохотные пирожница, полотна свои развесил: несколько ню на видном месте над тахтой, ну и прочее… ты понимаешь. О чем я забыл, так это о разнице в возрасте. Она, конечно, была по-прежнему аппетитна, но такая из себя дама, что я оробел. Пришлось немного постараться, чтобы найти общий язык. Я видел, она старается помочь мне, но был такой робкий, такой неловкий, что почти готов был пойти на попятный. В конце концов, не станешь же сразу срывать трусики со своей любимой учительницы.

Он кашлянул и помотал головой.

– Ну так получилось все-таки что-нибудь?
– спросил я, чтобы подбодрить его.

– Ну да, получилось, - ответил Ульрих, - но только когда я порядком выпил. К тому времени она была уже на таком взводе, что просто выудила из штанов мой инструмент и затащила меня на себя. У меня как встал, так и не опускался, знаешь, как иногда бывает, когда поддашь. Что мы только не вытворяли, смею тебя уверить, - ему хоть бы хны. Она лежала на тахте в одной блузке и пыхтела как паровоз. Уж я облился холодной водой, надеясь, что хоть это сработает. «Подойди ко мне, - говорит, - хочу полюбоваться на твое орудие. Ульрих, почему я ничего не знала о таких твоих талантах, когда ты был в моем классе?» Я изумленно смотрю на нее. «Ты хочешь сказать, что позволила бы мне?…» - «Позволила?- спрашивает она.
– Да я бы просто съела тебя. Разве мальчики тебе ничего не рассказывали?» Я не верил своим ушам. Во время разговора, Генри, я стоял над ней, мой член торчал, словно мачта. Вдруг она садится и вцепляется в него; я уж думал, пополам сломает. Не успел я опомниться, а она уже стоит на коленях, присосавшись к нему. Но даже тогда я не кончил. Говорю тебе, я вошел в жуткий раж. В конце концов я перевернул ее и засадил сзади - так, что она застонала. Потом стащил с тахты, приподнял за талию и пошел с нею по студии. Это было все равно что толкать перед собой тачку, перевернув ее вверх дном… Но все было бесполезно. В отчаянии я уселся в большое кресло и дал ей оседлать меня. «Сидя будем трахаться, - говорю.
– Или нет, просто посидим, а он пусть там останется, пока не размякнет». Сидя таким манером, мы выпили, потом выпили еще, потом еще. Когда она слезла с меня, он по-прежнему не желал сдаваться. Хотя и ослабел… Только представь себе, Генри. И что, думаешь, она сказала в этот момент?

Я тупо посмотрел на него. Потом сказал:

– Только не продолжай! Бога ради, сменим тему. Нам же скоро обедать.

Он захлопал глазами, как сова. Собрался было снова раскрыть рот, но я его опередил:

– Между прочим, ты еще не употребил Марджори, нет? Знаешь, она ждет не дождется.

– Неплохая идея, - сказал Ульрих.
– Как по-твоему, тут… с ней… надо действовать поосмотрительнее?

– Положись на меня!

Мы прибавили шагу. К дому мы подбегали уже рысью.