Племянник гипнотизера

– Гляди – твой некролог! – сказал Петр.

Да, это было Сашкино жизнеописание. По всей форме, с портретом и словами: «Память о нем будет вечно жить в наших сердцах».

Скиф просиял.

Лысый художник достал кнопку, поискал свободное место на ватмане и, не найдя его, вонзил в фотографию, прямо Сашке в лоб.

– Куда колешь? – не выдержал племянник гипнотизера. – Никакого почтения к умершему человеку!

– Был бы человек, а то – так, – буркнул, не оборачиваясь, профкомовец.

Скиф вспыхнул.

– Зачем же тогда написали: «Память о нем будет вечно жить в наших сердцах»?

– Так всем пишут. Уж на что был дрянь человек, и то написали.

– Чем же он был «дрянь»? – спросил Сашка.

Художник достал из кармана еще кнопок, сдул табачные крошки и неторопливо продолжал:

– Уж сколько лет здесь работаю, а такого не видал. Не было таких в нашем институте.

– Ты говори конкретно, – насупился Скиф. Этот разговор, видно, сильно задевал его.

– Могу и конкретней. Для него ничего святого не было. Над всеми смеялся, всех обманывал. Для него обмануть, оставить в дураках человека – одно удовольствие. Будь моя воля, я бы в институте вечер отдыха устроил по случаю его утопления.

Племянник гипнотизера сделался мрачнее тучи.

– Ты, парень, что-то уж чересчур разговорчивый, – сказал Скиф. – Я таких не люблю. Обернись-ка!

Однако должного эффекта не получилось. Профкомовец, конечно, очень удивился, но со стула не упал.

– Жаль, – сказал он. – Полдня просидел над этой штуковиной, а теперь ни рубля не заплатят.

* * *

В комнату невозможно было войти. Даже в коридоре толпились люди.

– Говори громче! Не слышно! – то и дело раздавались голоса.

Сашка сидел на кровати и рассказывал:

– Вхожу, я это, значит, в деканат и говорю: где тут можно выписку из приказа о моем исключении получить? Свирько писал что-то. Видать, дела сдавал. Как глянул он на меня, так и стал валиться со стула. Ну я его поддержал за локоток и из графина на голову водички полил. Очнулся, он, значит, глянул на меня и опять сомлел. Я опять полил. И так четыре раза. А потом бросился на меня и стал целовать, обнимать.

Последнюю фразу Скиф произнес неуверенным голосом. Видно, племянник гипнотизера уже сомневался, действительно ли было то, о чем он рассказывает. По комнате пронесся недоверчивый гул.

– Ты ври, да не завирайся, – крикнул кто-то.

– Провалиться мне на месте! Обнимает, значит, меня, а у самого слезы. «Здравствуй, – говорит, – Саша. Где ты так долго был?» «У дядюшки, – отвечаю, – в Душанбе». – «Что ж ты никого не предупредил? А у нас тут такое поднялось. Мне даже заявление пришлось подать». Так что вы должны теперь меня кормить и поить. Я вам декана, рожам, сменил.

Когда все разошлись, Петр Музей подошел к Скифу и пожал ему руку.

– Я тебе, Саша, это никогда не забуду… По сути дела, ты мне спас всю жизнь… Ты просто гений!

– Ну, допустим, не гений, – сказал племянник гипнотизера скромно. – Но ход был придуман, конечно, сильный. А теперь собирай чемодан и дуй в свою комнату. Ты опять отличник, а отличники вместе с такими, как я, не живут.

IV

Скиф валялся на кровати и решал важную проблему: как на пятьдесят восемь копеек прожить оставшиеся до стипендии два дня? Было несколько вариантов, но они все неизменно состояли из хамсы, хлеба и чая. Мотиков в этом вопросе был плохим советчиком.

– Пошли срубим по три порции гречневой каши, – предлагал он, – а там будь что будет.

– Если взять кило хамсы – пятьдесят копеек, – бормотал Скиф, уставясь в потолок, – полбуханки хлеба – семь копеек, то остается еще копейка НЗ… Если полкило хамсы… Тогда можно взять две буханки хлеба… и пять копеек НЗ…

– Попросим полить побольше подливой, – гнул свое Мотиков. – Получится почти суп. Знаешь, как вкусно. Когда я был на сборах в Минске…

– Суп… врезать бы тебе по толстой шее. Зачем ты вчера сожрал три шашлыка?

– Они шипели и луком пахли, – оправдывался чемпион – Съел и даже не наелся.

– «Шипели», «луком пахли!» – Скиф вскочил с кровати и заметался по комнате. – Надо думать головой, а не животом! Почему ты еще не сожрал эскалоп? А? Почему ты не сожрал эскалоп?

– Не говори про эскалоп, – попросил Мотиков.

– Пахнет чем-то, – вдруг остановился Скиф, принюхиваясь в сторону окна. – Какой-то гад жарит сало. Откуда оно взялось? Вчера сам прочистил все тумбочки. Это где-то наверху… Сейчас он у меня расколется. Готовь желудок, Мотя.

– Он у меня… всегда готов…

Скиф открыл дверь и столкнулся с Петром Музеем. От Петра Музея пахло жареным салом.

– Здорово, ребята, – сказал отличник весело. – Пошли ко мне. Мать приехала. Закусим чем колхоз послал.

– Вообще-то мы только что пообедали. Взял отбивную, а там одно сало. Пришлось заменить на эскалоп. – Скиф погладил впалый живот. – Но за компанию…

– Трепач… всегда трепач… – Мотиков, бормоча, уже натягивал брюки. – Шагу без трепа не может…

– Что ты сказал, Мотя?

– Я говорю, что надо уважить человека.

– Ты прав, Мотя. Ты прав, как всегда…

Через минуту все трое уже сидели за столом в комнате Музея. Стол был уставлен банками, баночками, свертками, сверточками, бутылками с маслом, медом, самогоном. На электрической плитке в углу корчилось и отчаянно шипело сало. Возле сковородки хлопотала полная, модно одетая мать Петра Музея.

– А грибочков не хотите? – говорила она. – Собственного изготовления. Маслята. Не смотрите, что они такие зеленые. Я туда смородинового листу положила. Лесом так и пахнут. Отведайте. Вы картошку какую любите? Жареную или цельную, вареную, обжаренную в сале?

– В сале… – прохрипел Мотиков.

– А холодца не желаете? Свеженький, только вчера сготовила.

– Желаем…

– Петр, что же ты сидишь? Налей ребятам пока по стаканчику. Первачок-то из меду.

Вскоре Скиф и Мотиков опустошали стол вокруг себя, вполуха слушая, что говорила мать Петра Музея.

– Мне про вас сынок рассказывал, как вы его от этого изверга спасли. Прямо и не знаю, как вас, товарищ Скифин, и благодарить… Столько вы из-за моего перенатерпелись… Это надо же – неделю в шалаше прожить… Я вам нейлоновую рубашку подарю! У вас есть нейлоновая рубашка? Ну как же… Скоро выпускной вечер…