Пленники надежды

— Там не было лодки, — сказала она.

— Не было лодки? — вскричал он. — О чем вы говорите?

— О каноэ, плывшем вниз по реке. Я сказала вам, что в нем сидели семеро индейцев и мулат. Я вам солгала — не было ни индейцев, ни мулата, ни каноэ. В реке отражались облака, там были стаи птиц, и один раз на воду камнем упала скопа. Но более я ничего не видала.

Лэндлесс воззрился на нее.

— Вы погубили свою жизнь, — проговорил он наконец голосом, не похожим на его голос.

— Да, погубила.

— Но почему… почему…

Ее лицо и шею залила краска. Она наклонилась к нему, словно лилия, склоненная ветром, ее дыхание обдало его лоб, а рука коснулась его руки трепетно и нежно.

— Неужто ты сам не догадываешься, почему? — молвила она с чарующей улыбкой.

Вся мука, только что терзавшая ее, весь ужас нависшего над нею рока, все былое спокойствие отчаяния — всего этого как не бывало. Охотящийся на нее отряд свирепых дикарей, с каждой минутой подходящий все ближе по расцвеченному лесу, был забыт. Она робко глядела на него из-под своих длинных ресниц, и на щеках ее чудно рдел смущенный румянец.

Лэндлесс смотрел на нее, и в глазах его начинало медленно брезжить понимание. Пять минут под утесами царило мертвое молчание, затем он схватил ее за руки и притянул к себе.

— Это то, что я думаю? — вскричал он.

— Да, — ответила она с трепетным смехом на усгах. — Смерть даровала нам свободу, и тебе, и мне. Поцелуй же меня в знак нашего обручения, моя единственная любовь.

На одну минуту они словно оказались в раю, вкусив неизъяснимого блаженства, но в следующий миг утесы огласили звуки боевого клича дикарей.

Глава XXXVI ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

Нз леса выбежали дикари — те, кто остался от отряда рикахекриан, что некогда солнечным днем курили с губернатором трубку мира на берегу Паманки. Высокие, сильные, с мощными руками и ногами, жутко размалеванные и украшенные отвратительными трофеями своих чудовищных деяний, со свирепыми лицами, каждая черта которых выражала жажду крови, с ножами и томагавками в руках и с нечеловеческими воплями на устах — едва ли из этого прекрасного предательского леса могло бы показаться более ужасное видение, едва ли в музыку этого позлащенного вечера мог вторгнуться более скрежещущий диссонанс.

Но в сердцах двоих в их скальной крепости под утесами это зрелище не вызывало страха. Вся их боль, все их муки, вся безысходность их мира уходили от них все дальше — и наполнивший лес жуткий боевой клич рикахекриан стал предвестием их конца. Они встретили его с улыбками и, запрокинув лица, смотрели в расцвеченные множеством оттенков небеса, но видели не их, а те дальние дали, где царствовала Любовь. Их сердца были охвачены упоением того момента, когда подспудная и безнадежная любовь стала любовью торжествующей и признанной, и в когтях смерти ими владело блаженство. Они оба переменились в лице: следы забот, мук и слез изгладились и сменились выражением счастья. На несколько минут их молодость и красота стали чем-то надмирным, нездешним. Подобно солнцу, заходящему сейчас за невысокие холмы, их окружало сияние, такое же яркое и такое же недолговечное. На сердце у них было легко, и души их были веселы, ибо они испили нектара богов, и отныне их уже не могла коснуться свинцовая тяжесть забот и скорбей, ничто более не могло совлечь их в печальную земную юдоль.

— Ты прекрасна, — промолвил Лэндлесс, глядя на нее и одновременно поднимая к плечу мушкет, — так же прекрасна, как в тот день, когда я увидел тебя в первый раз. Я и сейчас слышу жужжание пчел в саду Верни-Мэнор, чую благоухание роз. Я поднимаю глаза и вижу Розу мира. Я был ослеплен тогда и ослеплен сейчас, моя Роза мира.

— В тот день я была одета в парчу и кружева, и на моей шее красовался жемчуг, — с радостным смехом продолжила она. — Щеки мои были нарумянены, глаза подведены. Нынче же я похожа на нищую девушку из баллады о нищенке и царе Кофетуа, одетую в лохмотья, опаленную солнцем.

— Или на смуглую деву из другой баллады, — сказал он.

— Верно, — откликнулась она. — Помнится, та смуглая дева была готова последовать за своим изгнанным возлюбленным куда угодно, хоть в дремучий лес, а когда он отговаривал ее, описывая невзгоды, которые ей придется там претерпеть, всякий раз отвечала: "Пойду с тобой, ведь из мужчин мне люб лишь ты один".

Рикахекриане остановились у подножия склона, держа совет, но совещались они недолго и, снова разразившись воинственными воплями, кинулись бежать вверх по крутому склону к валунам, за которыми прятались их жертвы. Лэндлесс, стоящий на коленях за одним из двух валунов, что лежали по краям прохода, через который он и Патриция вошли сюда, выстрелил, и передний из дикарей взмахнул руками, издал ужасный вопль и упал. На мгновение атака прекратилась, затем индейцы опять ринулись вперед, яростно вопя и размахивая своим оружием. Лэндлесс выстрелил снова и промахнулся, выстрелил еще раз, его пуля пробила бедро огромного воина, и тот рухнул на землю. Остальные остановились, затем повернули в сторону и скрылись из виду.

— Они решили, что спереди им не пройти, — сказал Лэндлесс. — Теперь они попытаются подобраться к нам сбоку. Наблюдай за этим передним склоном, моя королева, а я буду караулить их справа.

— Я смотрела только на мулата, — молвила она. — Все остальные для меня — всего лишь тени.

— Живым ему не уйти, — отозвался Лэндлесс. — Не бойся его, дорогая.

— Я и не боюсь, — ответила она. — Ведь у меня есть ты.

Справа над высоким валуном показалась темнокрасная рука дикаря, за нею медленно и осторожно — орлиное перо, затем прядь волос на бритом черепе и наконец высокий лоб и свирепые глаза. Эхо от выстрела Лэндлесса отразилось от утесов, и, когда дым рассеялся, они увидели только серый валун. Однако из-за него послышался насмешливый крик.

— Ты сочтешь меня плохим стрелком, душа моя, — с улыбкой заметил он, вновь заряжая мушкет. — Я опять промахнулся.

— Это потому, что ты ранен, — ответила она. — Как бы мне хотелось, чтобы твои раны перешли от тебя ко мне.

— У меня была рана в сердце, но ты исцелила ее, — сказал он и посмотрел на нее сияющими глазами.

Солнце зашло, и на землю опустились долгие сумерки. На бледно-аметистовом небе разгоралась вечерняя звезда, когда Лэндлесс тихо промолвил:

— Это наш последний заряд, — и выпустил его в руку индейца, на мгновение появившуюся над скоплением валунов.

— Стало быть, это конец, — сказала Патриция.

— Да, это конец. Пока что мы отбили их атаку, но скоро они обнаружат, что мы сделали все, что могли, и тогда…

Она оставила свой пост у проема между передними валунами, подошла к нему, опустилась на колени, и он обнял ее.

— Нас ждет не Смерть, а Жизнь вечная, — тихо проговорила она.

— Да, Бог и Любовь — и более ничего, — отвечал он. — Но тебе, любимая, будет горько пересечь реку, которая отделяет нас от того света.

— Мы пересечем ее вместе, — молвила она, — и сделаем это вот так. — Она подняла голову, чтобы он смог увидеть ее сияющую улыбку, и их губы встретились.

— Послушай! — Она коснулась его руки. — Ты слышишь этот звук?

Он покачал головой.

— Поднялся ветер, и лес вздыхает и шелестит. Только и всего.

— Это где-то далеко, — отозвалась она, — но мне кажется, что это плеск весел. Ах!

Напротив них в узком проеме между валунами на фоне окрашенного багрянцем западного края неба стоял Луис Себастьян, и на его злодейской физиономии играла улыбка. В гробовом молчании он посмотрел сначала на ставший бесполезным и отброшенный в сторону мушкет, затем на своего врага, раненого и вооруженного одним только ножом, и на женщину в объятиях этого врага, после чего, не оборачиваясь, произнес несколько слов на языке индейцев. Сгрудившиеся за его спиной рикахекриане издали короткий торжествующий вопль, после чего опять наступило мертвое молчание.