Пленники надежды

Перед ними тянулась длинная, узкая песчаная дорога, по обе стороны которой там и сям росли сосны и напротив друг друга стояли примитивные хижины без окон с глиняными дымоходами. На полпути дорога расширялась, образуя некое подобие небольшой площади, и в ее центре стояло сухое дерево, к стволу которого на уровне человеческого роста была прибита доска. В обоих концах этой доски было проделано по круглой дыре, в которую можно было втиснуть мужскую руку, а на одной из веток дерева была повешена палка с привязанными к ней кожаными ремнями. Все это вместе являло собой позорный столб, а также столб для порки, грубо сработанный, но вполне пригодный.

Было почти совсем темно. Самые крупные звезды уже сияли, вокруг то и дело вспыхивали неугомонно носящиеся светлячки. В кронах сосен вздыхал ветер, с моря доносился крепкий запах соли. Где-то над головой скорбно закричал козодой.

Долгий рабочий день, длившийся от рассвета до заката, закончился, и население рабских лачуг вернулось с табачных и маисовых полей, с лодок, из плотницкой мастерской, из кузницы, с мельницы, из конюшен, из хлевов. После тяжелых трудов им полагался отдых, и они были готовы насладиться им. Было время ужина.

На площади был разложен огромный костер из хвороста, и вокруг него сидели негры, жадно поедая кашу из мисок и держа в руках большие ломти кукурузного хлеба. Они болтали, как стая мартышек, затем один из них, доевший свою кашу, затянул напев, начав с победного клича, за коим последовал продолжительный скорбный вой. Эта звучная дикарская песнь заполнила собою ночь, затем одна из фигур, встав, отбросила пустую миску и пустилась в пляс, освещенная красным светом костра.

Белые кабальные работники-мужчины сидели на чурбаках перед дверями своих хижин либо группами по трое или четверо вокруг столов из досок, положенных на пни. Сегодня им полагалось мясо, и они тоже предавались веселью. Из женских хижин доносился резкий смех, отовсюду слышались обрывки песен, короткие перепалки, множество разных наречий. Одни разговаривали с йоркширским акцентом, другие — с гнусавым акцентом кокни, шотландец осторожно переругивался с ирландцем. Мулат со светло-янтарной кожей говорил что-то на звучном испанском, обращаясь к смуглому креолу с побережья Флориды, а неподалеку сам с собой вел беседу индеец, говоря на языке племени, обитающего в далеких Голубых горах.

Свет пляшущих языков костра и ярких вспышек от сгорающих в нем сосновых шишек бросали блики на это разномастное сборище, то ярко высвечивая какое-то из лиц, какую-то из фигур, то погружая их в глубочайшую тьму. Вот заблестел высокий лоб и стала видна одинокая прядь волос на бритом черепе индейца, вот сверкнула золотая серьга в ухе мулата, вот огонь осветил алую тряпку, повязанную на голове турка. В зловещем свете костра невыразительные лица туповатых, но честных селян-англичан казались злобными, а негр, пляшущий, вытянув длинные руки и непристойно вихляясь, был похож на веселящегося демона.

Трое дворян и их безумная проводница взирали на это зрелище с безопасного расстояния и из глубокой тени. Сэр Чарльз Кэрью как человек со вкусом и поклонник искусств наслаждался этой сценой, словно сошедшей с полотна Рембрандта — языки пламени, причудливые тени, превращающиеся в фигуры дикарей, пляшущий сатир, темные сосны и над ними недвижность звезд. Бетти сделала судорожный вдох и сжала руку Патриции. Та неподвижно глядела на тонкий серп молодой луны.

— Не смотри туда, Бетти, — тихо молвила она. — Я не смотрю. Это ужасно — ужасно, — добавила она, отвернувшись.

Но она не приняла в расчет Марджери, которая цепко обхватила ее предплечье и властно сказала:

— Пойдем. Взгляни на рвущееся сердце. — Патриция было заколебалась, но затем поддалась любопытству и настойчивому пожатию костлявых пальцев.

Ближайшие к ним хижины были безлюдны, поскольку их обитатели ушли туда, где полыхал костер и горело больше факелов. Неслышно, как мотылек, Безумная Марджери, скользя сквозь сумрак, подвела их к крайней из лачуг и, остановившись в пяти шагах от ее двери, простерла руку с длинным вытянутым пальцем.

— Рвущееся сердце! — торжествующе прошептала она.

Среди редкой травы ничком лежал мужчина. Одну руку он, согнув, положил под лоб, другую вытянул и сжал в кулак, лежа в позе человека, павшего на землю в немом отчаянии и тоске. Послышалось долгое судорожное рыдание, сотрясшее все его тело, затем он вновь умолк.

С площади донесся взрыв веселого смеха, мужчина досадливо приподнял голову и снова уронил ее на согнутую руку.

Патриция повернулась и быстро пошла прочь. Бетти и сэр Чарльз последовали за ней; Марджери, удовлетворив свой каприз, исчезла в темноте.

Никто не произнес ни слова, покуда все трое снова не оказались среди мокрых, шелестящих листьев кукурузы. Здесь Бетти заговорила, и в голосе ее послышались слезы:

— О, Патриция, душечка! Сколько же несчастий в этом мире, который нынче вечером казался мне таким прекрасным, таким мирным. Бедняга!

— Этот "бедняга", Бетти, — сурово ответила Патриция, — преступник, совершивший какое-то мерзкое, гнусное злодеяние, уголовник, спасенный от виселицы и присланный сюда, чтобы отравлять воздух, которым мы дышим.

— Это был тот каторжник, Лэндлесс, не так ли? — спросил сэр Чарльз.

— Да.

— Но, Патриция, — молвила кроткая Бетти, — что бы он ни совершил, сейчас он очень несчастен.

— Он посеял ветер, так пусть же пожнет бурю, — твердо отвечала Патриция.

Они вошли в дом и проследовали в гостиную, освещенную мягким светом благоухающих миртом свечей. Мистрис Летиция играла на спинете, капитан Лэрамор стоял рядом, переворачивая страницы ее сборника песен, а губернатор, сидя за шахматным столиком и расставив фигуры, ожидал возвращения Принцессы из Воздушного замка.

Глава V НА ТРЕХМИЛЬНОМ ПОЛЕ

В дальнем углу трехмильного поля Лэндлесс переходил от одного растения табака к другому, склоняясь к каждому, терпеливо удаляя со стеблей маленькие зеленые боковые отростки, или "пасынки".

Спина и всё тело болели от непривычной работы в согбенной позе, голову нещадно жгло свирепое солнце, в висках бухала кровь, язык прилип к нёбу, а между тем до полуденного перерыва еще оставалось два часа. Он выпрямился, устало вздохнув, и затуманенными глазами обвел безбрежную зеленую равнину, словно идущую непрестанными волнами. Даже самому здоровому и крепкому работнику требовалось несколько месяцев на то, чтобы вполне приноровиться к виргинскому климату, а Лэндлесс все еще был слаб после лишений и заключения сначала в тюрьме, а затем в зловонном трюме.

Он перевел свои утомленные глаза с золотистозеленых полей на тенистый лес. До леса было всего несколько ярдов, он начинался за узким ручьем и идущей зигзагами редкой изгородью из посеревших жердей, увитой вьюнками. Счастье в эту минуту виделось Лэндлессу в том, чтобы погрузиться в этот прохладный душистый сумрак, уложить усталое тело на ковер из сосновой хвои и навсегда отгородиться от солнца.

Внезапно он ощутил на себе чей-то взгляд и, оторвавшись от созерцания опушки, встретился глазами с индейцем, сидящим перед изгородью на упавшем стволе.