Плещут холодные волны

Только через неделю ему разрешили ехать дальше. Анкара наконец ответила, что все его документы на выезд находятся у комиссара на границе. Поезд тронулся и на рассвете остановился перед самой границей. Конвоиры и все проводники вышли из вагонов и уселись на траве возле железнодорожной насыпи. Им переезжать границу не разрешалось... Паровоз свистнул и потянул пустые вагоны с одним-единственным пассажиром, военврачом 3 ранга Забродой, на ту сторону высокой металлической арки, которая служила воротами в желанный родной мир.

Павло никогда в своей жизни не говорил громких и красивых слов про любовь к Родине. И, только потеряв ее, понял, как глубоко и верно любит свою родную землю. И ему вдруг захотелось закричать на весь мир об этом, горячо, страстно, самыми красивыми и нежными словами. Но огляделся и сник. Вагон был пустой и чужой. Неприятно пахло карболкой, дешевым табаком и потом. И сразу пришла другая мысль, вспыхнула в горячей, затуманенной голове:

«Ну вот приеду сейчас, а они спросят, ровесники мои: «Где же ты так долго задержался? Где ты был в эти трудные для нас месяцы? Мы воевали, а ты варил суп...»

Поезд загудел и остановился. Павло глотнул густую слюну, встрепенулся и, чувствуя огонь в груди, сошел на каменный перрон. Не заметив пограничников, которые приближались к нему, он спрыгнул с перрона, бросился на зеленую траву, припал к ней грудью и стал целовать землю. Целовал и что-то горячо шептал. Плечи его конвульсивно вздрагивали, седые волосы рассыпались и запутались в высокой траве.

Командир чуть заметным жестом остановил пограничников, и те застыли у края платформы. Сам он не спеша направился к Павлу. Тот встал, вытянулся, плотно прижав руки к телу.

Командир подал ему руку, приветливо сказал:

— Приветствуем вас, капитан Заброда, с возвращением на родную землю.

— Спасибо, — еле слышно проговорил Павло, пожимая командиру руку обеими руками. — Спасибо...

— Вы в вагоне ничего не оставили? — показав глазами на поезд, спросил командир.

— Нет. Я весь перед вами, — весело и уже громко сказал Павло.

— Ну тогда пошли в столовую. Проголодались небось?

— Да, проголодался, — искренне признался Павло.

Уже идя по перрону, мимо белокаменной станции, на которой большими буквами было написано «Ленинакан», командир будто невзначай спросил:

— Ваши документы уже второй месяц как пришли к нам. Где это вы задержались?

— Там. Они долго меня не отпускали. Все крутили-вертели, — объяснил Павло.

— Они это могут. Знаем, — глухо заметил командир. — Ну, теперь все. Конец вашим страданиям...

— А вы разве знаете?

— Знаем. Там все сказано, в документах...

Павло вымылся в хорошо протопленной бане, надел чистое белье, впервые за долгие месяцы трудных скитаний сытно и вкусно пообедал. И только тогда вспомнил, что забыл в лагере обе верхние сорочки, которые купил ему советник в Йозгате. Они лежат под подушкой, и их возьмет Атанас. Это будет подарком ему от Павла.

Утром поезд умчал его дальше, в шумный Тбилиси. И он даже удивился тому, что впервые ехал один, без конвоя, без жандармов.

В общем, тесно набитом пассажирами вагоне было шумно, слышались возбужденные голоса, и Павло жадно прислушивался, словно вдыхал свежий горный воздух после длительного пребывания в душном, смрадном каземате. Все для него здесь было мило, дорого, словно пришло из далекого детства. Он хотел заговорить, но не решался, словно боялся нарушить этот чудесный сказочный сон. Кто-то с восхищением извещал, что этим летом ожидается небывалый урожай. Раненый пехотинец рассказывал о том, как они брали в плен фельдмаршала Паулюса. Матросы у окна забивали в домино «морского козла». Какой-то вихрастый ученик ремесленного училища бренчал на старой, перевязанной проволокой балалайке. За окнами плыли величественные горы, зеленые и веселые, совсем не такие, как там, под Йозгатом. Не было уже ни минаретов, ни отчаянного завывания муэдзинов, ни скрипучих колес, ни крика голодных ишаков.

Павло сидел в уголочке, припав глазами к окну. Он очень хотел включиться в разговор, но боялся. Чувствовал, что, как только он заговорит, недавнее прошлое сразу выплывет на поверхность. И душой он снова окажется в проклятом лагере. А этого так не хотелось именно теперь, в этот незабываемый день, когда он ступил на родную землю.

Таким молчаливым и задумчивым и приехал к месту назначения. И последним вышел в Тбилиси из вагона. К нему сразу подошел полковник в штатском плаще и мягкой фетровой шляпе. Пожал руку и пригласил в легковой автомобиль, который через несколько минут остановился возле небольшого домика на безлюдной улице. У входа стоял автоматчик. Полковник снял плащ, и Павло увидел на его кителе новые блестящие погоны.

— А теперь в столовую, товарищ Заброда. Мойте руки — и в столовую... Потом уж и поговорим... Это необходимо. Я и сам хочу, чтоб вы скорее вступили на палубу корабля.

Надо было отбыть эту проверку, и Павло снова поднял из глубины своей памяти все, начиная с последних дней в Севастополе. Его поселили в отдельной комнате, и к нему ежедневно приходил полковник и снова и снова расспрашивал.

Но однажды полковник не пришел и Павло заволновался. Выбежал в коридор, спросил дежурного. Тот весело улыбнулся и сказал:

— Сегодня ведь выходной день.

— Выходной? — запнулся Павло, словно впервые услышал это слово и не знал, что ему теперь делать.

— А вы в город пойдите, погуляйте, — предложил дежурный офицер. — Тбилиси — красивый город...

Павло гулял целый день. Пошел и на следующий. Но что это было за гулянье, когда он с нетерпением ожидал решения своей судьбы. Наконец пришли все необходимые документы, и Павло тепло распрощался с полковником, получив приказ явиться в санотдел Черноморского флота за назначением на место новой службы.

Он приехал в Туапсе на рассвете и увидел море. Тихое, нежное и ласковое, окутанное розовым отблеском далекого солнца, которое вставало по ту сторону горы. В тот же день он получил назначение на боевой корабль. Интенданты одели его в морскую форму с погонами, выдали аттестат на довольствие, и посыльный матрос отвел его на квартиру к старому боцману Зотову.

— Что, не нравится? — буркнул загорелый боцман Зотов. — Видно, молодой еще из тебя моряк. А вот Крайнюк не жаловался. Жил себе здесь, работал. И все хвалил, не мог нахвалиться этим кубриком.

— Крайнюк? — так и бросился к нему Павло. — Петро Степанович? Не может быть...

— А ты его разве знаешь? — недоверчиво спросил боцман.

— Не только знаю, жил я с ним душа в душу под Севастополем.

— Жил? — хмыкнул боцман.

— И руку ему оперировал. От смерти, можно сказать, спас.

— О! А ну-ка, дай на тебя взглянуть! — засуетился боцман. — Так, может, ты и есть тот врач, что пропал без вести?

— Тот самый, отец...

— Воскрес?

— Воскрес, отец. Теперь уж воскрес.