Плешивый мальчик. Проза P.S. (сборник)

Да-да, и вы бы сказали, что он висел, как кукла посреди того, что творилось и творится кругом.

Он висел, ожидая шагов, шума, чтобы свесить голову набок, высунуть язык и выпучить глаза.

Дождался. Старуха, у которой сердце остановилось при виде раскрытой двери сарайчика, мешкала, топотала ногами, а соседка, снедаемая любопытством, заглянула в сарайную черноту и такой вопль издала, что уже через полчаса затарахтел около дома мотор трехколесного милицейского мотоцикла, и сквозь тарахтенье, пропадая в сугробах, спешил к сараю, где уже собрались разнообразные фигуры, оперуполномоченный Лутовинов.

А «Скорая помощь» еще не приехала.

Пистолет – наголо, и желтый кружок света от карманного милицейского фонаря, сделанного в Китае, уперся в искаженное лицо самоубийцы.

И уполномоченный смело, без колебаний подошел к трупу, а труп взял да и обнял его за шею, хотя, как я уже об этом говорил в самом начале, ничего хорошего из этого не вышло.

Милиционеру бедному стало плохо, очень плохо. Его увезли в больницу на прибывшей за самоубийцей «Скорой помощи», он стонал и блевал, его кололи шприцами и совали в зубы черную пипку кислородной подушки.

А старик получил пятнадцать суток. Лутовинов сам об этом попросил слабым голосом своих товарищей, когда они, накинув поверх синих мундиров белые больничные халаты, принесли больному шоколад, ранетки и апельсины, купленные на специально отпущенные для этого казенные деньги.

Старик получил пятнадцать суток.

Днем деда водят колоть лед на проспекте Мира, а на ночь запирают в каталажку. У него уже есть два новых дружка. Один все время поет: «Пусть она крива, горбата, но червонцами богата, вот за это я ее люблю, да-да…»

А другой говорит, шепелявя:

– Скажи мне свое «фе», и я скажу, кто ты!

Приходила как-то Марья Египетовна. Принесла мясных пирогов в целлофановом кульке.

Горевала, притихла, жалела, но не особенно. А старик иной раз бормочет новым дружкам на перекуре, залепив слюной цигарку:

– Не по правде это. Я понимаю. Я раньше образованный был. Я все понимаю. В книжках еще писали – «Веселие Руси». Я все понимаю.

31 января 1965 г.

Красноярск

Р.S. Ну вот чего бы, спрашивается, прежней власти было не расценить этот рассказ как вклад молодого писателя в борьбу с алкоголизмом? Ведь напечатали же в 1988 году, в разгар горбачевско-лигачевской антиалкогольной кампании гениальную поэму Вен. Ерофеева «Москва-Петушки» в журнале «Трезвость и культура». Мало того, что не добрая, глупая была та власть. Сама рубила сук, с которого в конце концов навернулась. Ханжи, у которых при прочтении в рукописи слова «блевать» начиналась идеологическая истерика…

«читушка» («чекушка») – стеклянная емкость водки размером в 0,25 л.

…спутник «Луна» – это моя скромная дань в идеологическую копилку столь модной тогда «космической темы». Я до сих пор считаю, что человечеству в космосе делать нечего, пока на земле такой бардак.

Обстоятельства смерти Андрея Степановича

Буду рассказывать, как помер наш завхоз.

Прямо в поле при исполнении служебных обязанностей, ткнувшись головой в стол с гиревыми весами и амбарной книгой личного забора, в складе, состроенном из лиственничных дерев бичом Парамотом.

Парамот этот, или Промот, был известен всей экспедиции – звонкий был мужичок, что уж тут и говорить. Он зарабатывал в сезон тысячу двести – тысячу пятьсот новыми, проматывал их за неделю, главным образом из-за желания угощать каждого встречного-поперечного и ездить в трех такси: в первом – кепка, во втором телогрейка, а в третьем сам Парамот своей собственной персоной – голубоглазый и русый и, так сказать, со следами всех пороков на лице.

Да, да – голубоглазый юноша, русый, со следами всех пороков на лице, что позволило ему объявлять себя внучатым племянником Сергея Есенина, поэта.

А еще в прошлом году, осенью, летал Парамот на самолете Ил-18 из Якутии в Москву мыться в Сандуновских банях. Взял он с собой также двух друзей – двух бичей – взрывника Ахметдянова и пацанчика – бича Володю Пучко, которому по паспорту числилось семнадцать лет, а по морде было не менее двадцати пяти.

А так как по паспорту числилось ему семнадцать, а по облику двадцать пять подходило, то многие понимали, дело это явно темное и, очевидно, связано с ежегодным призывом в Советскую армию, понимали, но с пониманием своим оставались наедине, рассуждая, что пусть живет человек по своему хотению, если это у него так получается.

И сели друзья в быстрокрылый лайнер, и помчал он их прямо в Сандуновские бани, но попался им на пути ресторан «Узбекистан», где, восседая на низеньких пуфах, и провели они день, вечер и кусочек ночи, после чего оказались в Дорогомилове у ласковых московских шлюх, где провели ночи остаток – выпили, московских шлюх тел вкусили и заснули здоровым сном, чтобы утром проснуться на неизвестной улице в неизвестной подворотне, естественно, и без гроша в кармане.

Тогда они отправились на Ярославский вокзал и, похмелившись водой из искусственного родничка – фонтанчика, забрались в товарный вагон, где уже было немножечко угля. И отправились друзья опять к местам добровольного проживания. Ахметдянов и Володя злились – черные слова они выплевывали в душу Москвы, Матери России, а Парамот ничего не боялся и скалил зубы – нравилось ему ужасно, что его девицу звали Римма. Давно он хотел такую. Он даже придумал новый припев к песне, которую знал с детских лет:

Воскресенский мост крутой,Дом стоит перед горой.И стоит там дом тридцать четыре.Фраеров в том доме нет,Жулик жулику сосед,И живут по сорок рыл в квартире.Припев:Римма!!! Краса! Аргентина!

Слова эти никчемные, но сладкие, красивые и волшебные он произносил энергично, помогая себе сжатием в кулак пальцев правой руки, и было это очень верно, потому что все в жизни Парамот делал энергично и порывисто, а любимая фраза его произносилась так: «Какая разница! Дело прошлое! Кап-пи-тально!»

Ну, а покойник – завхоз Андрей Степанович – считался его задушевным другом, и это совсем не соответствовало истине, потому что встречались они как хорошие знакомые и собутыльники, и только, а сердца их прямой связи между собой не имели.

Но все-таки Парамот был очень огорчен скорой завхозовой смертью, и к огорчению этому примешивалось некоторое количество вины из-за пса Ботьки, из-за пса, из-за которого вышел у Парамота с завхозом спор за день до этого самого прискорбного смертного случая. Пес этот стал к концу лета чрезвычайно хорош, хотя мать его – сука Тайга – отказалась от детеныша вскоре после его рождения, а все из-за того, что к сосцам ее присунули двух щенят породы лайка, а так как она сама была породы лайка, то полюбила их больше, чем Ботю, который являлся сыном дворняжьего кобеля и к лайкам имел половинное отношение.