Плевицкая. Между искусством и разведкой

— Плевицкая! Сегодня уже нужно платить! Еще есть время сказать правду. Что вы сделали с генералом Миллером? Не видите ли вы его, как и генерала Кутепова, живым в ваших снах? Говорите!

Плевицкая молчала.

А что она могла сказать? Что адвокат Рибе ошибается? Что они работают на НКВД не десять лет, а чуть больше года? Что к похищению Кутепова никакого отношения они не имеют?

— Как тягостно это молчание! — величественно произнес адвокат и обратился к присяжным: — Так будем же уважать страдания русских эмигрантов, восхищаться их верой, их идеалами! И все это предала эта женщина! Над всем этим она надсмеялась! И если даже мы должны сдерживать наш гнев, то все равно мы можем выразить ей все наше презрение, ибо это предательство, платное предательство. Соучастница преступления, предавшая дружбу, в момент похищения и, возможно, убийства она занималась подбором новых нарядов для себя. Судите ее, господа присяжные, без ненависти, конечно, но и без пощады. Да совершится французское правосудие!

Другой адвокат, Стрельников, нанятый семьей Миллер, тоже попросил позволения обратиться к присяжным:

— Я хочу напомнить вам, что русская эмиграция во Франции представляет собой остатки союзной армии, нашедшие убежище на союзной территории. Я хотел бы, чтобы, когда вы останетесь в совещательной комнате, чтобы вынести ваш вердикт, вы не забыли, что вы должны дать понять вашим вердиктом исполнителям и вдохновителям этого преступления, что оно не останется безнаказанным, так как справедливость и равенство всегда существовали во Франции, и что подобные преступления не могут совершаться безнаказанно.

XIV

14 декабря наступил последний день процесса.

Почти четыре часа слушали последнюю речь М.М. Филоненко, снова пытавшегося доказать непричастность Плевицкой к похищению и снова ставившего под сомнение все улики, включая записку Миллера. На этот раз Филоненко совершил дерзкую — хотя и несколько запоздалую — попытку "переориентировать" обвинение и буквально напал на сидящего в зале Кусонского:

— Его показания противоречивы. Он лгал, это очевидно! А почему? Кусонский устранил Скоблина, а его жену посадил на скамью подсудимых! В воскресенье я посетил Плевицкую в тюрьме. Монахиня, от души полюбившая эту женщину, сказала, что все монахини и заключенные будут сегодня молиться об ее оправдании!

Плевицкая тихо плакала все время, пока он говорил, а когда председатель суда г-н Дельгорг предоставил ей последнее слово, она встала, тяжело опираясь на барьер, и, все еще задыхаясь от слез, сказала:

— Да, я сирота! Нет у меня свидетелей. Только Бог, Он знает. Я никогда в жизни моей не делала никому зла. Кроме любви к мужу, нет у меня ничего. Пусть меня за это судят.

В 14 часов 15 минут г-н Дельгорг поставил перед присяжными семь вопросов:

Был ли 22 сентября 1937 года на французской территории похищен и лишен свободы человек?

— Длилось ли лишение свободы больше одного месяца?

— Была ли госпожа Плевицкая сообщницей в этом преступлении?

— Было ли совершено 22 сентября 1937 года на французской территории насилие над генералом Миллером?

— Если было, то с обдуманным ли заранее намерением?

— Если было, то не с завлечением ли в западню?

— Была ли Плевицкая сообщницей преступников?

В 16 часов 30 минут присяжные удалились для совещания. Был объявлен перерыв. Плевицкой предложили уйти, отдохнуть в предназначенной для этого комнате, но она отказалась и настаивать почему-то не стали, и так она сидела за барьером, уронив голову на сложенные руки, впервые не посылала охранников за вином и круассанами, на вопросы не отвечала, только молча качала головой.

В 17.00 присяжные пригласили в совещательную комнату г-д Дельгорга, Флаша и защитников Плевицкой. Надежда Васильевна встрепенулась. Через десять минут защитники вернулись в зал суда — растерянные, опечаленные. Ни один из них не подошел к подзащитной. Плевицкая заметалась, несколько раз вскакивала и вновь садилась, потом уткнулась лицом в ладони — но не плакала, слишком волновалась, не было у нее слез.

В 17 часов 18 минут присяжные вернулись.

На все вопросы был дан ответ — "ДА". Большинством голосов — одиннадцать против одного. Были учтены смягчающие вину обстоятельства.

Плевицкая пошатнулась, побледнела еще сильнее, хотя казалось — дальше бледнеть уже некуда, она и так была как мертвая. А сейчас лицо как-то окаменело и сделалось вдруг жестоким и властным. Она с ненавистью оглядела присяжных, зал суда. И, словно лишившись сил, рухнула на скамью.

Прокурор Флаш попросил дать ему слово и выступил с возражением против смягчающих обстоятельств.

— Я требую, чтобы применили максимальную меру наказания. Приговор должен быть примерным. Пусть те, кто толкнул эту женщину на злодеяние в нашей стране, знают, что рука французского правосудия умеет карать беспощадно!

Защитники вновь просили проявить милосердие к убитой горем женщине — Плевицкая сидела на скамье, даже головы не подняла.

Присяжные и члены суда еще раз удалились в совещательную комнату, чтобы вернуться в 17.50 и объявить приговор: двадцать лет каторжных работ и запрещение проживать во Франции в течение последующих десяти лет.

Приговор был неслыханно суровый для французского суда тех времен. Действительно — примерный процесс и примерное наказание. Чтоб неповадно было иностранцам совершать преступления на гостеприимной французской земле!

Плевицкая, вставшая для того, чтобы выслушать слова судьи, молча запрокинула голову и застыла, глядя в потолок, словно взывая к невидимым небесам, к незримому Богу.

В эмигрантском журнале "Русские записки" писалось в декабре 1939 года:

"Судоговорение в процессе Плевицкой и закончивший его неожиданно суровый приговор выросли в большое событие в жизни русской эмиграции. Обывателю приходится на нем остановиться — не столько в связи с судьбой, постигшей подсудимую, и со степенью ее ответственности, сколько в связи с тем, что было названо "климатом" зала суда.

Впечатление присутствовавших на процессе — о личности подсудимой по временам как бы вовсе забывали. Находись на скамье подсудимых сам Скоблин, его жена могла бы сойти на роль свидетельницы — или, в худшем случае, соучастницы; самая возможность предания ее суду — а на суде возможность ее обвинения — подвергалась сомнению и была предметом оживленных споров.

Судили, в сущности, тех, кто стоял за Плевицкой, — и шансы осуждения довольно равномерно распределились между двумя противоположными направлениями. Выбор был поставлен резко обеими сторонами: советская власть или русская эмиграция?

Роль парижских агентов советской власти, особенно после буквального повторения трагедии с генералом Кутеповым, представлялась как бы априори — бесспорной не только для русской эмиграции в целом, у которой нет другого мнения.

Но в пользу этого предположения творили объективные факты, представшие в ярком освещении перед присяжными. Во-первых, бегство Скоблина в связи с запиской, оставленной генералом Миллером, подлинность которой так неудачно оспаривала противная сторона. Не менее трудно было оспаривать искусственность алиби, которое пыталась отстоять для своего мужа Плевицкая: тут на нее легла главная тень.