Плод молочая

Следующим ее дарованием была привычка закатывать мне дикие скандалы. Иногда это было связано с все той же компанией, иногда вообще без всякой связи, то есть без той связи, которая поддавалась неженской логике, хотя всякий раз, когда я думал о своей жене как о женщине, я должен был совершать над собой некоторое усилие, и весьма значительное, ведь мне приходилось бороться с собственным я. До некоторого момента я справлялся с этой задачей довольно сносно.

Вначале все происходило стихийно, даже мило, с битьем посуды и швырянием на пол вещей, попавшихся под руку. Помню, что когда я обнаружил в ней этот божественный дар, я был несказанно удивлен, потому что считал, что подобные выходки могут происходить с кем угодно и когда угодно, но только не со мной и не в моей семье, и поначалу несколько озадачивали, потом — заинтересовали как пример, описанный в классическом учебнике по психологии (аффективно-лабильный темперамент), но в конце концов стали действовать опустошающе и внушать вполне естественное отвращение как источник отрицательных эмоций. Сначала я объяснял ее нервозность тяжестью первых неудачных родов, когда ребенка спасти не удалось и страх парализовал ее волю года на три. Потом рождение Алексея на какой-то срок отвлекло ее от прежних "увлечений". Пока она кормила грудью, нашу семью можно было даже назвать образцово-показательной, в той мере, как она представлялась на плакатах, где целеустремленный папаша держит на коленях розовощекого карапуза, а верная подруга жизни улыбается во все тридцать два зуба. Отчасти я мог объяснить, почему наше супружество тянулось так долго. Все эти годы я считал (как ни странно!), что люблю ее, что долготерпение есть крест добродетели, который я должен покорно нести вследствие своей же добродетели, — самообольщение, исподволь подогреваемое моею же женой в те редкие моменты жизни, когда между нами устанавливались нормальные отношения и она не дулась и не хранила гробовое презрительно-надменное молчание. Как женщина, она инстинктивно чувствовала, когда надо было смазать шестеренки семейного счастья.

Причиной всему было мое несколько романтическое видение мира, этакая розовая пелена, спадающая по мере того, как скандал следовал за скандалом.

Но очень скоро я приспособился, примерно к десятой ее выходке. Повторяю, у нее была одна слабость — слишком рациональный ум. И я научился взывать к ее логике.

О! Это была целая наука! Почти искусство!

Попробуйте убедить разбушевавшуюся фурию, которая к тому же раскалена, как утюг, — ничего не выйдет.

Я справлялся максимум в полчаса.

Если удавалось, я гасил ссору еще до битья посуды — не было ничего проще попасть под горячую руку и быть использованным в качестве безответного манекена.

Но если этот фокус не проходил, я начинал планомерную осаду по всем правилам военной стратегии. Я выстраивал флеши, направлял огонь батарей на фланги и кидал в прорыв эскадроны эмоций. Порой я преднамеренно давал колонне врага взобраться на главный редут, чтобы не было ущемлено ничье самолюбие, и держал оборону до последнего, пока подошедшие резервы не восстанавливали равновесие битвы. И почти всегда добивался успеха. Но этим методом нельзя было пользоваться бесконечно долго, дабы не вызвать у противника подозрение, что его тонко водят за нос. Иногда, подобно Дюма, предчувствуя очередной катаклизм, я задабривал свою матрону (ей бы властвовать при матриархате где-нибудь в темной, мрачной пещере на мамонтовой шкуре) каким-нибудь подарком. Но и здесь надо было быть очень ловким и предельно внимательным, чтобы угадать, когда и что дарить. Ошибка плюс минус в несколько часов, или неугаданное желание, или просто невезение могли свести на нет все потуги.

В ней боролись две страсти — чисто женское начало самки, которая страстно желает заполучить все в один момент (заблуждение, описанное еще Моруа), и рационализм порядка. Эти два противоречия брали верх с переменным успехом. И если нам удавалось без ссор просуществовать в течение полугода, можно было считать это семейным рекордом, и я уже знал и был готов, что вслед за затишьем последует взрыв, фонтан оскорблений и всяческих угроз (по самому незначительному поводу) вплоть до самоубийства тут же, в моем присутствии. Больше всего страдал, конечно, Лешка. Для бедного мальчика это было кошмаром. Но эта дамочка выволакивала его из самого дальнего угла, куда он забивался в предчувствии очередной истерики, и заставляла быть свидетелем наших сцен. Даже если я удалялся в другие комнаты, она обращалась к сыну и кричала: "Посмотри! посмотри! он совсем не уважает твою мать!"

Обычно она начинала с живописания моей персоны. И так как вращалась в относительно интеллигентной среде, то эпитеты носили сочно-изысканный характер и смаковались во всех склонениях по поводу моей личности и под различным углом зрения. Потом следовало заявление о погубленной жизни, о лучших годах, отданных такому ничтожеству, как, разумеется, я, о моей тупости, легкомыслии и неприспособленности к жизни (в этом она не ушла дальше фантазий моей матери), причем все это чередовалось с битьем посуды, и последний аккорд — вой в запертой ванной комнате над раковиной с истерическими причитаниями, что после этого она за себя не ручается, что сын останется сиротой, что так мне и надо, идиоту, и прочее, прочее, прочее — о чем потом, после слез, отмокания под холодной водой, валерианы и безмятежного сна в течение двух-трех часов (в это время я нравственно корчился), забывалось полностью, абсолютно! По крайней мере, не в моих правилах было о чем-то напоминать (во избежание пищи для злопамятности).

В основном сцены были похожи друг на друга как две капли воды, правда, с некоторыми вариациями в содержании и перестановке местами эпитетов и восклицаний — в случаях чрезвычайных, никак не меньше как под вдохновением.

Я описал, конечно, лишь приблизительный сценарий скандалов, опустив в большей мере собственное участие, — не из-за скромности, нет. Просто моя роль в сиюминутных играх природы была столь ничтожна, что и упоминать не стоит.

Что ж, вполне возможно, она (и ее мамочка) добилась своего — я оставил ей квартиру и всю обстановку вместе с полной свободой.

Я повернулся к своей бывшей жене и спросил:

— Ты одна? А Леша где?

Я рассчитывал, что он где-нибудь здесь, обследует берега речки по зарослям камыша и разросшихся ив.

— Ты вспоминаешь его в самый неподходящий момент... — пропела она мне отповедь, и у меня сразу заныли зубы от родного голоса и самой фразы, в котором, как в детском калейдоскопе, отразилась многогранность ее способностей одним жестом рождать во мне протест, и я машинально подумал, боже, вот подарочек, а?

— Да! да! в самый неподходящий момент, — подтвердила она.

Ей чертовски хотелось внушить мне, какой я плохой отец, — при ее талантах ей это ничего не стоило.

— Ладно, — согласился я примирительно, потому что мне не хотелось заводиться, — пусть в неподходящий, но я все-таки здесь...

— Вот именно... — фыркнула она в тарелку, откуда подцепила кровавый, как ее ноготки, кружочек помидора.

Это была всего лишь прелюдия. По старым скандалам я помнил, что ей ничего не стоило завестись.

— Тебе хочется ссориться? — спросил я. — Уверяю тебя, если бы я знал, что ты здесь, я бы не явился. Ты же меня знаешь.

— Боже упаси... — прошептала она и сладко улыбнулась соседке напротив (забыл, чьей уж жене — то ли мальчикообразного старичка, то ли субъекта с невзрачной внешностью), которая стала проявлять повышенный интерес к нашему зубодробительному разговору.

Я тоже осклабился и сделал вид, что очень рад.

— Вы недавно потеряли родственника. Примите мои соболезнования, — сказала она.

— Спасибо... — не уступал я в учтивости.

— У нас самих скончалась сестра...

— Да... — сказал я, чтобы только поддержать разговор (черта с два от меня добьются большего). — Что ж... все мы, увы... никуда не денемся...

— Здесь все только за тобой и охотятся, словно ты кинозвезда, — снова прошипела, как яд выплюнула, моя бывшая жена, — все уши мне прожужжали, где? где?.. Да откуда я знаю! — Она замолкла наконец, пережевывая мою реакцию, как кусок разбухшего картона. — Словно я должна еще знать, где ты. И мать твоя... очень приятно... нет, нет, спасибо, очень вкусно, нет, нет, больше не надо... и мать твоя меня задолбала, найди своему бывшему жену, хоть какую, хоть хромую.

— Ну да? — не поверил я.

— Может, я вас чем-нибудь устрою? — спросила соседка напротив.

— Уж будьте любезны — вот ему, — обрадовалась моя бывшая жена.

Нет, пожалуй, по темпераменту она не изменилась, только что внешне — кожа под глазами и на щеках стала неровной и шершавее (даже на взгляд), от слоя пудры и румян. И ресницы, подкрашенные по привычке густо, казалось, с трудом исполняют свои функции. Вначале я не понял, в чем дело, а потом разобрался — что-то им мешало взлетать как прежде, как в девичестве, когда мы таскались с нею по холодным подворотням и подъездам, и стоило ей так сделать, как я, подобно мотыльку, влетал в их обжигающую, вязкую, засасывающую призывность. И присмотревшись, я понял, что мешает им напыщенность, которая проистекает из настоящего общественного положения, которое обязывает взмахивать не чаще двух раз в минуту, и надутость от чувства собственного достоинства, подкрепленная неким башенным лакированным уложением на голове.