Плоскость морали

— Ничуть.

Дибич скорчился в кресле и молчал. Вельчевский поднял глаза на Нальянова.

— То есть, я правильно понял? Вы не любили девушку, но воспользовались её склонностью к вам…

— Вениамин Осипович! — Нальянов повысил голос на пол октавы, но словно рассёк воздух кнутом. Он снова обошёл рояль, сел в кресло, наклонил голову вперёд и исподлобья посмотрел на полицейского. — Я часто бываю саркастичным и умею так похвалить человека, что он надолго обидится, но вас так хвалить не хочется. Вы — умный человек, просто пока не научились слушать. Я ни разу не назвал погибшую девицей.

Вельчевский чуть покраснел и выпрямился в кресле.

— То есть… вы хотите сказать… — Вельчевский растерялся.

Нальянов не затруднился.

— Она была лжива, распутна и лицемерна. Страстна и темпераментна. Весьма горделива, обидчива и ранима. В ней было что-то кошачье… Elle tenait aussi de la chatte par une torpeur apparente, un demi-sommeil, les yeux ouverts, aux aguets, toujours dеfiante, avec de brusques dеtentes nerveuses, une cruautе cachеe, — и тут, заметив, что его не до конца поняли, быстро перевёл, — она своими повадками напоминала кошку: внешне бесстрастная, словно дремавшая с открытыми глазами, недоверчиво настороженная, с внезапными, порой жестокими вспышками нервной энергии. При этом хочу быть правильно понятым: я помню старую истину о покойниках, — пояснил Нальянов, — если же говорю правду, причиной тому именно — нераскрытое убийство. Я назвал эту особу распутной, и тем сказал всё.

Вельчевский и Дибич молчали. У них было много вопросов, но Дибич благоразумно отложил свои на потом.

— Значит, она была… по вашим словам, нечестной и её словам нельзя доверять? — на лице полицейского промелькнуло странное разочарование.

— Почему? — изумился Нальянов. — Не смешивайте понятия. Она была совращена кем-то ещё в отрочестве, но это не делает ложными все её суждения. Сделайте поправку на оценочные мнения блудной девки, которая никогда и ни в ком не признавала наличия высоких помыслов, но наблюдения её могут быть и верны. Если в дневнике она говорит, скажем, о том, что имела место связь, допустим, Аристарха Деветилевича с одной из её подруг или сестёр — этому вполне можно доверять, — Нальянов цинично усмехнулся.

— Вы… вы… — Вельчевский сглотнул и умолк. Потом продолжил. — А не могли её убить именно потому, что она была излишне наблюдательна? Тут, — Вельчевский повертел в руках тетрадь, — много грязи обо всех, вы правы.

Нальянов вздохнул и чуть потемнел с лица.

— Да, это может быть причиной. — Он странно поёжился, точно замёрз, потом резко обронил, — но может и не быть, помните это.

— Я могу рассчитывать на вашу помощь? Я, вы знаете, не имею больного самолюбия.

Нальянов кивнул.

— Знаю. Я давно не занимаюсь уголовными делами, но…чем могу. К тому же завтра приедет Валериан, если возникнут затруднения, уж он-то непременно поможет вам разобраться.

Вельчевский поблагодарил Нальянова и торопливо откланялся.

— Я правильно сделал, не позволив вам уйти, дорогой Андрэ? — слова Нальянова точно пробудили Дибича от сонной летаргии.

Дибич медленно приходил в себя. Он, как ему показалось, начал что-то понимать. Если Нальянов был любовником Анастасии Шевандиной, от неё он мог подлинно узнать немало сведений о компании. Но сейчас Андрея Даниловича интересовали три вещи: что Нальянов знал о Климентьевой, была ли его связь с Елецкой столь же пустой, как и связь с Шевандиной, и почему Нальянов откровенно радовался смерти Анастасии? При этом третий вопрос был куда значимей второго.

— Если я правильно понял, вы оставили меня для того, чтобы я задался некими вопросами. Я и спрашиваю. Что вам известно о Климентьевой такого, что вы отговаривали меня от встреч с дев… впрочем, девицей ли?

Нальянов улыбнулся.

— Нет-нет! Ничего дурного о мадемуазель Климентьевой я не знаю. Я попросил вас остаться, чтобы вы перестали задаваться пустыми вопросами на мой счёт. Что до мадемуазель Климентьевой, выкиньте её из головы. Либо — честно посватайтесь.

Дибич обомлел. Слова Нальянова были либо издевательством, либо — безумием.

— Вы сошли с ума? Девица влюблена в вас, как кошка, а вы предлагаете…

— Она нравится вам.

— И что? Хотите поглядеть, как она и из-под венца прибежит к вам? Вы оскорбляете меня.

— Да нет же… — Нальянов поморщился и закусил губу. После минутного молчания добавил, — простите, я не хотел обидеть вас, дорогой Андрэ. Всё пустяки.

Дибич снова скорчился в кресле. Он не обиделся, скорее снова не мог понять чего-то. Главное ускользало, терялось, расползалось. Но одно обстоятельство он уточнил.

— Простите, Юлиан, но если вы ничуть не любили Анастасию Шевандину, зачем затащили в постель? Я, видит Бог, не всегда был честен с женщинами, но спал только с теми, кого любил. Для «холодного идола морали» это несколько странно, вы не находите?

Нальянов смотрел отрешённо. Он снова думал о чем-то своём, но тут взгляд его сфокусировался на Дибиче.

— А я и не затаскивал, помилуйте. Даже втолковать ей пытался, что она нужна мне, как летошний снег.

— То же самое было и с Елецкой?

Ответ поразил Дибича безмятежностью.

— Разумеется. Только хуже… В смысле — истеричней.

Дибич неожиданно расхохотался.

— Да, понимаю. А ведь, пожалуй, те, кто называют вас подлецом, правы. Будем логичны, воспользоваться любовью женщины, — Дибич глумился, чувствуя странное удовлетворение, — это почти «право на бесчестье…» Есть всё же какое-то самоуважение, внутренняя порядочность, наконец…

— Мне порой кажется, что умение мыслить логично позволяет человеку выстраивать лишь цепь закономерных ошибок, Дибич, — презрительно перебил Нальянов. — Впрочем, не люблю морализировать, так что оставим, — всё так же безмятежно и продолжал Юлиан. — Что до меня, то я и был честен. Кристально. В первый раз, — он зло, по-мефистофелевски, сощурил глаз. — И честно сказал, что предложенная девицей Софроновой любовь мне не нужна, а воспользоваться её чувствами я считаю бесчестным. Я поступил, как истый джентльмен.

Дибич смерил его внимательным взглядом. От тона Нальянова, страшного своей мертвенной бесстрастностью, улыбка его исчезла.

— И что?

— Девица написала мне несколько дюжин писем, кои я, не распечатывая, швырял в стол, потом наглоталась сулемы. — Нальянов по-прежнему был хладнокровен и невозмутим. Дибич на миг почувствовал себя дурно. Нальянов же чесал за ухом кота, и был все так же задумчив. — С тех пор я честно не поступаю. Просто боюсь. Но насчёт порядочности — ну… в блуде я духовнику каюсь, конечно. Притом, я, знаете ли, вовсе не блудлив, — в тоне Нальянова не было усмешки, он был очень серьёзен.

— Господи, Юлиан… как вы с этим живёте? Я не знал…

— Полно. — Голос Нальянова был лёгок как летние облака, — La douleur n'orne le coeur d'une femme [11] . Я не люблю вспоминать об этом, но если встречаю подобный типаж, резких движений больше не делаю, только и всего. С ничего не значащими словами лучше согласиться.

— Подождите, — Дибич понял, что Нальянов, видимо, подлинно страдает, но научился скрывать боль. — Но… когда влюбляетесь сами — неужели и тогда…

11

Боль украшает только женское сердце (фр.)