Плоть и кровь

— Ну да. Учителем.

Зои, сидевшая в ее карнавальной, залатанной, как у бродяжки, одежде, в ее цыганских украшениях, напротив Вилла, беспомощно улыбнулась ему.

— Кого же ты будешь учить? — спросил отец.

— Детей, — ответил Вилл. И опять удивился. Поначалу он выбрал специальностью английскую литературу, потом занялся лингвистикой, а теперь более-менее переключился на предметы, которые понадобятся, чтобы поступить, закончив основной курс, в какую-нибудь архитектурную школу. Осенью он собирался прослушать лекции по Палладио и Фрэнку Ллойду Райту. Он уже знал, как делается в доме электрическая проводка. Однако отцу следовало предъявить жизнь совершенно иную. Ничем не схожую с его.

— Мне было бы интересно учить детей, на которых все уже махнули рукой, — добавил он. — Инвалидов, умственно отсталых, бедных.

— Я думаю, ты хорошо поладишь с детьми, — сказала мать. — Из тебя выйдет чудесный учитель.

— И ради этого тебе потребовался Гарвард? — спросил отец. — Чтобы учить негритосов, хватило бы и двухгодичного колледжа.

— Будь добр, не произноси при мне этого слова, — сказал Вилл.

— Ах, извини. Нигеров. Цветных. Я одного не понимаю. Какому псу под хвост пойдет все твое шикарное образование?

— Нет, это ты мне ответь, папа. Откуда берется твоя ненависть? Какой в ней смысл? Что она тебе дает?

— Ради бога, не заводитесь, — попросила мать. Ногти ее скребли фарфор, создавая звук сухой и чистый.

— Какая еще ненависть? — удивился отец. — Я ни к кому ненависти не испытываю, если, конечно, мне не дают поводов для нее. Я хочу понять, зачем ты поступил в Гарвард, в Гарвард,черт его подери, если все, чего ты хочешь, — это учить маленьких нигеров?

— Ну хватит, — сказал Вилл и, сняв с колен салфетку, бросил ее на свою тарелку — Обед был очень вкусный, мам.

— Милый, ты же ничего не съел.

— У меня пропал аппетит.

— Брось, — сказал отец. — Не изображай примадонну. Если тебе не под силу выдержать разговор начистоту, что же ты будешь делать в классе, набитом прискакавшими из джунглей обезьянами?

Вилл встал. Взглянул сверху вниз на отца, который сидел, окруженный своим достатком, и спокойно жевал. На его зеленые клетчатые брюки. По обоям вставали над сельскими мостиками и бредущими по воде журавлями голубые пагоды. Виллу хотелось лишь одного — стать чужим для своей семьи. Исчезнуть. На миг он подумал: может, стоит, спокойно глядя в лицо поглощающему пищу отцу, сказать: «Я сплю с мужчинами». Или поцеловать его на прощание. Вилла переполняло бешенство, стыд и некое непонятное желание, вскипавшее в крови так, точно в нее ворвался пчелиный рой.

— Билли, — сказала мать. — Милый, сядь и закончи обед.

Билли. Под звук его старого имени, произнесенного голосом матери, Вилл и покинул столовую. Отец сказал ему в спину: «Если ты не можешь спокойно вести откровенный разговор, остается только пожелать тебе удачи». У Вилла свело живот. Нет, к исчезновению он пока не готов. Он еще не знает о себе всей правды, а если сказать слишком многое, возврата сюда для него не будет.

В тот вечер к нему пришла Зои. Она стукнула в дверь так тихо, что Вилл мгновенно, не задавая вопроса, понял, кто это. «Входи, Зо», — сказал он. Отец бухнул бы в дверь кулаком. Мать постучала бы — вежливо, но твердо и ровно, — осыпая дверь мерным градом благих намерений. И только Зои словно пыталась сказать, что ее можно и проигнорировать.

Она была в рваной оранжевой майке с рекламой «Карлсбадских пещер», которых никогда не видела, и в тонкой, украшенной красными арабесками юбке. С шеи свисал на черной бархатной ленточке колокольчик, похожий размером и формой на ноготь женского большого пальца.

— Привет, — сказала она с порога.

— Ну входи же, — ответил он. В комнате еще сохранились украшения из его детства. Плакат Дилана, приклеенные к потолку звезды из фольги. — Входи, посидим с тобой на кровати.

На миг он подумал о Коди, уверявшем, что видит источаемый человеком свет. По временам и Виллу казалось, что он различает облекающий Зои свет, не похожий, впрочем, на те электрические поля, которые описывал Коди . Этотбыл едва приметным, фосфоресцентным, как будто призрак Зои иногда отрывался от ее кожи и парил в четверти дюйма над ней. К мистике Вилл никакой склонности не питал. И никогда не задумывался сколько-нибудь серьезно об обманах зрения. Однако сейчас он признался себе, что временами, бросив на Зои быстрый взгляд, с изумлением замечает летящий над нею бледный мерцающий свет.

Она вошла, присела, пахнув пачулями, на краешек его кровати. Как удалось такой шумной, корыстной семье произвести ее на свет?

— Ну, как дела? — спросил он и коснулся ее спутанных черных волос. Только к Зои испытывал он мучительную привязанность. Нет, он любил и всех остальных, но Зои была единственной, за кого он тревожился, за кого боялся. В ней отсутствовала основательность, надежность — вот она есть, Зои, а вот ее уже нет.

— Я рада, что ты приехал, — сказала она. — Я по тебе скучала.

— Все лето я здесь не выдержу, Зо, — сказал Вилл. — Думаю, мне лучше вернуться в Кембридж.

— Уже? — спросила она.

— Господи, Зои, что ты делаешь со своими волосами? У тебя в них пауки не водятся?

— Так быстро, — произнесла она. — Ты еще и с Биксом не повидался, с Ларри — ни с кем.

— Да ведь все только к худшему пойдет. Через пару дней мы с папой просто передеремся. Помнишь прошлое лето?

— А что ты в Кембридже будешь делать? — спросила Зои.

— Найду какую-нибудь работу, не важно какую. Если тебе все равно, что делать, работу ты всегда получишь.

— Может, все-таки останешься ненадолго? На неделю?

— Нет, лучше уехать, — сказал он. — Я даже сумку разбирать не стану.

— Ну пожалуйста.

— Перестань.

Она кивнула:

— Это я из эгоизма. Просто боюсь, что в один прекрасный день мы станем просто… ну, знаешь… дальними родственниками.

— Я-то тебя всегда узнаю, Зо. По волосам.

— Жаль, что и я не могу уехать, — сказала она.

Вилл взял ее за руку. Ему хотелось сказать ей: мне нельзя оставаться, потому что я больше не принадлежу к семье, однако и способ уйти из нее найти тоже не могу. Хотелось сказать ей все. Однако Зои еще оставалась частью дома, а он нуждался в своей тайне. Чтобы было куда сбегать.

— Скоро уедешь, — сказал он. — И потом, ты же можешь приехать в Кембридж, пожить у меня — в любое время, идет? Уж на железнодорожный-то билет для тебя я деньги всегда найду. Идет?