Плоть и серебро

Он остановился, поняв, что сказал. На следующей неделе его уже здесь не будет. Он об этом не то чтобы забыл, а просто какая-то предательская часть сознания принимала как должное, что он закончит работу, которую начал.

Но этого не будет. Медуправление снова возвращало его в график. Ему заявили, что он уже достаточно долго отсутствует.

Он полагал, что они там, в управлении, правы. Дополнительная неделя даст ему возможность вырастить у Джона суставы пальцев, но сделать все, что здесь нужно, он все равно не успеет. Тут года не хватит. Эта работа на всю жизнь.

И это не то чтобы он их бросил. Медуправление его заверило, что вскоре будут присланы вся необходимая медпомощь, лекарства и аппаратура. До того он все равно мало что может сделать. Его крохотная клиника на корабле никогда не была рассчитана на большее, чем оказание небольшой срочной помощи при перевозке одиночного пациента.

И лекарства у него почти все кончились. Небольшой банк тканевых культур использован до конца, и нет аппаратуры, чтобы вырастить еще. Органов для трансплантации нет — даже таких обыкновенных, как глаза, печень, сердце и почки, и временных протезов тоже нет. Запросы по каналам Медуправления к госпиталям и клиникам околоюлитерианского пространства не дали пока ничего. Даже сожалений.

Срочная работа закончилась. Ситуацию он стабилизировал. Не осталось ничего, что не может быть сделано другими.

— Последнее предложение вычеркнуть, — буркнул он. — Продолжение: по моему мнению, частично восстановленная рука Халена нуждается лишь в пластической и ортопедической хирургии, хотя может выясниться, что более правильные с косметической точки зрения результаты дала бы полная ампутация и замена. Как бы то ни было, я думаю, он откажется от такого предложения. Такая реакция не является нерациональной или невротической; у него просто существует, гм, сентиментальная привязанность к этой руке. Конец обновления. — Пусть сами решают. — Закрыть файл.

Так, он для своего пациента сделал все, что мог. Что Джону и его людям теперь нужно — это хорошо экипированная группа специалистов. Когда прибудут люди из Медуправления, население Ананке окажется в хороших руках. Лучших из возможных.

Как и всегда, пациент, к которому его посылают, получит лучшую медицинскую помощь. На Ананке теперь бергманский хирург уже на самом деле не нужен, а тому пациенту, к которому его посылают, необходим.

Так почему же этот отлет вызывает такое чувство вины? И одновременно — такое облегчение? И чувство вины за это облегчение, и…

— А, мать его так! — буркнул он, наклоняясь открыть ящичек чуть выше уровня глаз. Почти минуту он смотрел на содержимое ящичка, прежде чем его вытащить.

Только одну — и все.

Он поставил бутылку водки на стол, рядом с ней рюмку. Портрет-натюрморт его жизни до Ананке.

Что в этой картинке неправильно? — спросил он себя.

Ответ был прост. Бутылка еще полная.

День выдался невыносимый. Каждый, кого он тут лечил, просил его остаться. Некоторые впрямую, почти умоляя. Другие, как Джон, действовали обиняком. Как будто пальцы и крючья впивались в кожу в тысяче мест, пытаясь его здесь удержать, подтащить его к невозможному.

Хуже всего было, что все они и каждый были так чертовски благодарны, и благодарность эта была как скрытый упрек. После пятого приходилось сдерживаться, чтобы не рявкнуть в ответ, не бить наотмашь, чтобы все осталось на правильном уровне врач — пациент, как и следовало.

Но как-то он все это выдержал. Теперь нужно только прополоскать рот. Вот и все.

Он смотрел на бутылку, вспоминая те первые горячечные часы после свержения Кулака, когда он был пьян открывшимися возможностями. Он позволил себе думать…

Марши схватил бутылку, и лицо его скривилось в горькой попытке улыбнуться над собственной наивностью. Горячий был жест — бросить пить. Я снова цел. Мне это больше не нужно.

— Дерьмо я полное, — буркнул он про себя, наливая в рюмку чистую истину.

Поднял рюмку. Водка сверкала обещанием.

Наконец-то установить контакт с пациентами — будто благоволящая вселенная решила удовлетворить его самое горячее желание.

На несколько великолепных часов.

Но очень быстро выяснилось, что он оказался в положении человека, блуждавшего годами в тисках жажды в иссохшей пустыне и вдруг брошенного в середину огромного озера. Неудивительно, что он начал тонуть. Слишком их было много, слишком сильно они нуждались, и каждый из них хотел от него кусочек.

Это был отрезвляющий эксперимент, который заставил Марши отступить назад и пристально всмотреться в ситуацию. Работу все равно необходимо было делать, но он заходил не глубже, чем требовалось, придерживаясь твердого берега отстраненности.

На короткий миг он забыл, кто он такой, но пришел в чувство. Он как был, так и остался бергманским хирургом. Это значило, что рано или поздно ему придется лететь дальше. И это еще одна причина не слишком сближаться.

Время отбытия наступило. Как было всегда и как всегда будет. Он напомнил себе, что сотни раз уезжал из многих мест, даже не оглянувшись.

Марши поднес рюмку к губам и закрыл глаза.

И отсюда он тоже улетит. Всего через несколько часов он оставит этих людей у себя за спиной. Как свалит с плеч глыбу.

Или груз.

Водка пошла хорошо, и на глазах показались слезы.

Ангел шла полутемным туннелем. Она спешила, но заставляла себя двигаться медленно и расчетливо. Из тех, мимо кого она шла, некоторые улыбались ей. Она отвечала улыбкой, каждый раз тщательно не показывая зубов.

Для этого ей пришлось много часов тренироваться перед зеркалом. Отраженное им лицо все еще было для нее откровением. Глаз ангела из стекла и металла все еще оставался в нем, но при этом она видела гладкое и белое молодое женское лицо. И эта незнакомка в зеркале — она.

Постепенно она начинала понимать, что лицо это довольно симпатично. Ей уже много кто говорил, что она красива — только не тот, от кого она больше всего хотела бы это услышать.

Но улыбаться пока еще надо осторожно. Если открыть губы, покажутся зубы. А они уж никак не симпатичные. Теперь она поняла, какими им полагалось быть. Их заточили до бритвенной остроты и покрыли белым и красным керамилом для той же цели, для которой татуировали лицо: чтобы наводить страх и ужас.

Эта цель достигалась до сих пор. Острые зубы самую милую улыбку превращали в воспоминание о Сцилле, выступающее, как закопанный под тонким слоем земли скелет. И она изо всех сил старалась их прятать.

Это он стер лицо Сциллы, наложенное на ее собственное, одним движением своей невидимой руки. Она тогда наполовину спала и наполовину бодрствовала, но ощутила, как это произошло, ощутила острее, чем все, что было в жизни раньше. Это прикосновение пришлось куда глубже поверхности ее металлического панциря, глубже спрятанной кожи, в какой-то тайный уголок, о котором она даже не догадывалась.

Ужас и боль, которые она причиняла, будучи Сциллой, не могли быть убраны так же легко или кем-то другим. Это она знала. В ее новой жизни было очень мало определенностей, но это была одна из них.