Плоть

— Макс иногда может быть настоящей занозой в заднице. — Это была не жалоба, а констатация факта.

— Я понимаю, что вы имеете в виду.

— В самом деле? — Ее карие глаза широко раскрылись.

— Нет — да, я хочу сказать — нет не в том смысле, как вы подумали, как мне кажется.

Слова снова загнали меня в ловушку. Полисемантическая извращенность языка. Я сделал паузу, чтобы подумать.

— Думаю, что понимаю, что именно вы чувствуете.

Но Мэриэн не позволила мне так легко отделаться.

— Хм… вы что, тоже влюблены в Макса?

— Он мой сосед, и я часто его вижу.

— И какие именно части?

— Вероятно, не те, какие видите вы.

— Я не возражаю против этих частей. — Она улыбнулась и закинула ногу на ногу, поправив юбку на бедрах. Кожа ее при комнатном освещении казалась желтоватой. — Но я говорю о том, как он обходится с людьми.

Я подумал о резком юморе Макса. Потом вспомнил швабру в баре и не смог сдержаться.

— Думаю, он любит верховодить людьми.

— Это верно, — пробормотала она, и я вдруг подумал, не ездила ли сама Мэриэн вместе с Максом на помеле или оттачивала на нем какие-нибудь трюки с веревками. Чайник засвистел, и Мэриэн встала. Она подошла к плите и обернулась ко мне через плечо:

— Молоко, сахар?

— Ничего.

— Вот и хорошо, а то, кажется, у меня их и не осталось. Стараюсь выдерживать диету. — Она поставила чашки на поднос, украшенный орнаментом из бычьих глаз.

Некоторое время мы молча прихлебывали чай. Я не знал, почему она вдруг решила пуститься со мной в откровенность, но, вероятно, Мэриэн в данном случае следовала принципу «от бури в любую гавань». Но как бы то ни было, один вопрос я все же хотел ей задать, и я его задал.

— Скажите, что вы в нем находите?

Это было стандартное клише, но я не хотел, чтобы и на этот раз меня поняли превратно.

Мэриэн помрачнела и задумалась. Сначала она облизнула нижнюю губу, а потом ее прикусила. Она покашляла, словно собиралась ответить, еще немного помолчала и тоже ответила избитым клише:

— Это трудно объяснить.

— Постарайтесь.

— Ну, вы же знаете, какой он…

— Только в некоторых частях.

На этот раз она покраснела.

— Я не это имею в виду. Он пленяет. Он может заставить почувствовать тебя самой важной персоной в любой компании — так, словно ты единственный человек. Конечно, если не делает свои проклятые заметки в блокноте.

— Он действительно хорошо говорит.

— Это не все. Если ты скажешь о, ну, например, о Караваджо, то он обязательно видел «Прорицателя», и ты можешь поговорить об этой картине. Или о флагах Джаспера Джона. Или о том, сколько тмина надо положить в перец. Можно говорить о санитарных нормах при уничтожении мусора, и окажется, что он разбирается и в этом.

— Вы и об этом говорите?

— Перестаньте! Вы же понимаете, что я имею в виду. Не будьте как Макс.

— Прошу прощения. Вы правы. Я знаю, что вы имеете в виду. — Поскольку мы пустились в откровенности, я тоже сделал признание: — Он и меня очаровывает.

Она посмотрела на меня, округлив глаза. Еще одна полисемантическая извращенность.

— Мм, за исключением некоторых частей.

— Будьте серьезны.

Итак, мы были серьезны в течение десяти минут, говоря о том, какими невнимательными и черствыми могут быть мужчины и насколько легче в Оксфорде мужчине познакомиться с женщиной, чем наоборот. Мы не стали говорить о садизме Макса. Я пошутил, что в этом городе суженого легче встретить в церкви, чем в прачечной самообслуживания. Она спросила, не знаю ли я каких-нибудь красивых мальчиков-хористов. Я пообещал, что буду искать, но что я беру за службу десять процентов — десять процентов того, что она хочет знать. И вот в таком духе мы и общались. Между нами ничего не происходило. Все шло так, как мне хотелось. Если бы меня сильно потянуло к Мэриэн, а я могу признаться, что отчасти так оно и было, то в этом было бы что-то нездоровое. Во всяком случае, в моем положении и в нашем маленьком городе. Когда я наконец посмотрел на часы, было уже половина седьмого. Я сказал, что мне пора идти, и поставил чашки в мойку.

В проеме она положила мне руку на плечо и одарила быстрым поцелуем, а потом подтолкнула к двери. Я прошел половину лужайки, когда до меня дошло, что я без машины. Мэриэн, привыкнув к тому, что Макс везде и всюду ездит на велосипеде, должно быть, просто забыла об этом. Мне не хотелось возвращаться — портить эффект прощального поцелуя. Поэтому я решил пройти пешком, тем более что идти надо было немногим больше мили.

Я прошел полдороги, когда меня остановил автомобильный клаксон. Это был Эрик Ласкер в своей новой машине, «шеви-нова», ехавший в опасной близости к полосе встречного движения. Он опустил стекло:

— Привет! Вас подбросить?

Я прикинул все за и против. Конечно, если я поеду с Эриком, то скорее попаду домой. С другой стороны, я был уверен, что он начнет втягивать меня в какой-нибудь очередной политический крестовый поход. В последний раз, когда мы с ним беседовали, я поймал себя на том, что подписался на десятимильный забег в поддержку Гринписа. Разговор с Эриком — истинным выпускником британского Оксфордского университета — являл собой образчик высокого наслаждения. Он читал телефонную книгу с лучшим произношением, чем средний американец декламирует Шекспира. Но было одно но — ко всему он примешивал политику. Его преподавание было насквозь пропитано политикой, при покупках он руководствовался обоснованным экономическим выбором, и конечно же его секс тоже был пропитан политикой (недавно он порвал со своей подругой, с которой не сошелся во взглядах на международную амнистию). Если вы обедали с ним, то он мог начать рассказывать, какая часть вашего меню доставлена из стран угнетенного третьего мира.

Я отрицательно махнул рукой, но Эрик подумал, что я прошу его остановиться, что он и сделал. Он высунулся из окна, заплатка на локте пиджака должна была свидетельствовать о симпатиях к пролетариату его владельца. Он воспроизвел в увеличенном масштабе ухмылку у «Теда и Ларри».

— Хотите незаметно улизнуть домой? Садитесь, садитесь.

Вот черт. Я поразмыслил: стоит ли пускаться в объяснения?

— Я только что вышел от Мэриэн… — начал я.

— Держу пари, что так и есть. Как принято, пошлепали и пощекотали друг друга?

— Нет, говорили об одном общем друге.

— Ах да, у вас есть старый общий друг. Это то, что вы будете рассказывать жене? — На лице его появилось выражение, которое британцы называют ослиной улыбкой.

Если я уйду, это возбудит еще большие подозрения, поэтому я просто сел в машину. Но вероятно, мне следовало все же хотя бы попытаться стереть с его лица эту идиотскую ухмылку.

— Все было совсем не так, как вы думаете, Эрик. — Это было единственное, что я сумел сказать.

— Как скажете.

— Мы тронулись, и у Эрика тут же возникли проблемы с автоматической коробкой передач. Мы едва не столкнулись с двумя девушками, решившими заняться после обеда энергичной ходьбой. Эрик им дружелюбно посигналил. Они помахали в ответ — это были наши бывшие студентки. Будучи главным и единственным преподавателем творчества Шекспира в кампусе, Эрик учил этому предмету практически всех студентов все три года, что прожил здесь.

Главная проблема заключалась в том, чтобы отвести удар от себя, но так, чтобы не поползли сплетни о Максе. Но прежде чем я успел что-нибудь придумать, Эрик показал рукой в сторону заднего сиденья: