Плотин, или простота взгляда

Это известное духовное упражнение стоиков – «предвосхищение». Надо заранее желать неприятных событий, чтобы лучше их перенести, если неожиданно столкнешься с ними. Свобода – это борьба с тем, что могло бы ее ограничить.

В плотиновском аскетизме можно найти и другие примеры духовных упражнений, принятых у стоиков. Если, например, Порфирий говорит о Плотине, что «его внимание к себе никогда не ослабевало» (8, 20), что «его внутреннее напряжение никогда не спадало, только во время сна» (9, 17), то, употребляя эти слова (внимание – prosodie, напряжение – tasis), он просто прибегает к терминам, принятым для обозначения бдительности – основной заповеди мудреца–стоика.

Следовательно, постоянная напряженность Плотина подобна той, какая характерна для Марка Аврелия и Эпиктета. Но в то время как постоянное внимание стоика направлено на события повседневной жизни, в которых он все время пытается различить Божью волю, внимание Плотина обращается к Духу Божьему. Оно неустанно стремится к созерцанию Блага. Может показаться, что его внимание уходит от реальности, бежит от нее и замыкается в абстракции, то есть требует больше сосредоточенности и большего усилия, чем концепция стоиков.

Но это не совсем так. В мудрости у Плотина сквозит какая-то мягкость, улыбка, доброжелательность, чувство реальности и деликатность, составляющие контраст с жесткостью и суровостью Эпиктета или Марка Аврелия. Чтобы понять истоки этой доброты, надо сперва узнать все ее стороны.

* * *

Простота, широта ума, доброжелательность, тонкое сочувствие – вот секрет плотиновской педагогики.

«На его занятия разрешалось приходить всем желающим»

(Жизнь Пл. 1, 13)

Возможно, достаточно было просто отодвинуть занавес, – в те времена часто только занавес отделял класс от улицы. Пришедший мог задавать учителю вопросы по своему усмотрению:

«Он просил слушателей, чтобы они сами задавали вопросы. Поэтому его лекции были довольно беспорядочны и ученики занимались болтовней»

(Жизнь Пл. 3, 35)

Это не всем нравилось. Любители новых идей и красивых речей были разочарованы:

«В то время некоторые думали, что он чванится, присваивая себе мысли Нумения. Они считали его болтуном, говорящим банальности, и презирали. Дело в том, что они не понимали его речей, а сам он был полностью лишен напыщенности и кичливости софистов. Его лекции походили на простые беседы, его логические импликации не сразу были понятны. Впрочем, когда я, Порфирий, слушал его в первый раз, у меня тоже было такое впечатление»

(Жизнь Пл. 18, 2)

Правда, Порфирий быстро стал избранным собеседником, но это не смягчило недовольных, совсем напротив:

«Однажды некий Тавмасий вошел в класс и заявил что хочет, чтобы Плотин говорил на общие темы и так, чтобы его речь можно было записывать, потому что этот обмен вопросами и ответами между Порфирием и Плотином слушать невыносимо. Плотин ответил «Но если бы мне не надо было решать проблемы, которые передо мной ставит Порфирий, я не мог бы сказать ничего, что можно было бы записать»

(Жизнь Пл. 13, 12)\6\

Такой способ обучения, дезориентировавший некоторых слушателей, требовал от Плотина безграничного терпения:

«Он очень доброжелательно относился к вопросам, которые ему задавали, и рассматривал их с неустанным вниманием. Три дня подряд я спрашивал его о том, каким образом душа присутствует в теле, и он не переставал объяснять мне свою мысль»

(Жизнь Пл. 13, 9)

Слушатели не всегда задавали вопросы. Иногда ученик читал комментарий к тексту Платона или Аристотеля одного из великих толкователей II-III веков, например, Александра или Нумения. Затем Плотин брал слово:

«Никогда не бывало так, чтобы просто прочли отрывок из текста и все. Плотин давал ему оригинальное объяснение, отличающееся от общепринятого. В своем анализе он руководствовался принципами Аммония. Все происходило очень быстро; он в нескольких словах объяснял трудное место, затем вставал»

(Жизнь Пл. 14, 14)\7\

Плотин всегда стремится дойти до сути. Его созерцание не прерывается. Он не придает значения литературной форме. Однако страсть к поглощающему ею предмету пробуждает в нем естественное красноречие.

«У него был талант хорошо объяснять на занятиях, и он прекрасно умел находить нужные мысли. Но некоторые слова он произносил неправильно; он и писал их неверно. Когда он говорил, его ум как бы становился зримым и освещал его лицо. Всегда приятный на вид, он делался тогда прекрасным. На лбу ею выступала легкая испарина. Он светился добротой»

(Жизнь Пл. 13, 1)

Следующий эпизод свидетельствует о скромности Плотина, даже некоторой робости:

«Однажды Ориген (один из его бывших соучеников из школы Аммония) вошел в класс во время лекции. Плотин покраснел и хотел встать, чтобы закончить урок. Но Ориген просил ею продолжать. «Не хочешь говорить, – сказал Плотин, – когда слушатели уже знают то, что ты скажешь»»

(Жизнь Пл. 14, 20)\8\

Во всяком случае, Плотин призывает своих учеников к простоте и скромности:

«Та философия, какую мы изучаем, не ищет других отличий, кроме простоты нравов и чистоты чувств; она стремится к серьезности, а не к дерзости; конечно, она дает нам уверенность в себе, но надо, чтобы этой уверенности сопутствовали здравый смысл, большая осмотрительность и благоразумие, а также крайняя осторожность»

(II 9, 14, 38)

Во всем этом проглядывает то же пренебрежение к чисто внешнему, то же нежелание привлекать внимание дерзким или напыщенным видом, злоупотреблять внешней атрибутикой, очаровывать или навязывать свои взгляды. То же видно из его манеры писать:

«Он писал сжато, насыщенно, кратко, был более щедр на мысли, чем на слова. Большей частью он писал в состоянии вдохновения и восторга» (Жизнь Пл. 14, 1). «Он не желал перечитывать написанное. Он даже не прочитывал первый раз, что написал, потому что ему мешало зрение.\9\ Он плохо выписывал буквы, неясно разделял слоги, не заботился об орфографии. Он думал только о смысле. И, что нас всех удивляло, такой манеры писать он придерживался до конца жизни»

(Жизнь Пл. 8, 1)

Его книги – плод глубокого размышления:

«Он мысленно находил решение проблемы продумывал его от начала до конца, потом записывал результат; он описывал все свои мысли так последовательно, что казалось, он переписывает из книги. Разговаривая с кем-то, ведя беседу, он по–прежнему думал об интересующем его предмете. Он поддерживал разговор и в то же время продолжал, не прерываясь, размышлять о проблемах, которые хотел разрешить. Когда собеседник уходил, он, даже не читая того, что уже написал (мы говорили, что зрение не позволяло ему перечитывать написанное), немедленно добавлял то, что должно было следовать, как если бы не было интервала, посвященного беседе. Так он в одно и то же время был внутренне сосредоточен на своих мыслях и при этом говорил с другими людьми»