Плотина

— Держи!

— Не понял, — чуть растерянно проговорил Юра, не решаясь принимать этот неожиданный дар.

— Держи, держи! — повторил Николай Васильевич. — Запиши новые блоки и оставь ее у себя.

— Да я не умею так красиво писать цифры, — все еще сопротивлялся, словно бы опасаясь чего-то, Юра.

— Захочешь, чтобы было не хуже, и научишься.

— Но ты же сам любишь.

— А теперь ты привыкай. Очень скоро поймешь, что это не просто учет.

— Ты что-то задумал?

— Ничего нового, Юра. Просто хочу, чтобы ты получал иногда удовольствие.

— Только чтоб без всякого подтекста, шеф!

— Я и не знаю, что такое подтекст.

— Я тоже, — засмеялся Юра и взял книжку, поскольку уже невозможно было смотреть, как отец безответно держит ее на весу. У него даже рука стала вздрагивать. Надо было выручать старика.

А вот сказать что-нибудь еще Юра уже не смог, не нашелся и потому сел тут же к соседнему, своему столику и начал по памяти вписывать в книжку традиционный ряд цифр: номер блока, его отметка, объем в кубах, марка бетона… Он приступил к делу со всем старанием, но его цифры все равно не получались такими же красивыми, как у отца, и в книжке сразу наметилась смена стилей. В следующем ряду Юра начал выводить каждую цифру отдельно, подлаживаясь под отцовский «чертежный» шрифт. После нескольких цифр откинулся, чтобы посмотреть чуть издали. Остался доволен. И почувствовал вдруг, что это действительно приятная, черт возьми, процедура. Особенно когда добавляешь к прежнему итогу новый, нарастающий. Не зря отцу нравится это…

Николай Васильевич смотрел в это время в окошко. Здесь, на новом месте, его окно выходило на Реку, чуть ниже водобойного колодца, где вода постоянно бурлит и пенится, сердится и шумит. Редко когда удается понять человеку ее говор, но при сегодняшней свежести восприятия, во все вглядываясь и вслушиваясь как бы заново, Николай Васильевич услышал и то, о чем говорила здесь Река. «Прорвемся… Прорвемся… Прорвемся…» — твердила она, как солдат, оказавшийся в окружении. Она действительно была прижата к одному берегу, и ей действительно приходилось прорываться, пробиваться, проталкиваться сквозь оставленные для нее в плотине донные отверстия, которые живую массу ее разрезали на несколько взбитых горных потоков. Затем она воссоединялась и перемешивалась в огромном корыте водобойного колодца, опять же стесненная бетоном… Так человек приучает ее ходить по струнке, бежать по оставленным и проложенным путям — приучает и приручает, чтобы она потом покорно и мощно работала на него. А Река… «Я — живая… живая… живая…» — журчат ее слившиеся и снова привольно разлившиеся в берегах воды. Журчат и празднуют избавление от человеческого насилия.

Когда-то она журчит, а когда-то и рычит.

Приходилось Николаю Васильевичу слышать и рычащие голоса рек — то ли в дни весенних паводков, то ли в часы перекрытий.

Много чего приходилось ему слышать и видеть на реках. Мало чего нового открывала ему теперь жизнь. Но он все не мог наглядеться на нее, не мог наслушаться, он все еще продолжал ждать чего-то.

Мимо окошка споро прошагала своими длинными ногами Женя Лукова, и Николай Васильевич понял, что идет она к ним, в прорабскую. Слегка подтянулся, перевел взгляд на открытую дверь.

Женя вошла и заулыбалась:

— С выздоровлением вас, Николай Васильевич! Я и не знала…

— Спасибо, спасибо, Женя.

— А теперь — неприятность, — не стала Женя тянуть резину. — Скис мой манипулятор, и я ничего не могу.

На нее смотрели теперь оба Густова — и старший, и младший. Потом Юра перевел вопрошающий взгляд на отца: кто будет распоряжаться?

— Я думаю, поможем твоему горю, — проговорил Николай Васильевич и снял телефонную трубку, набрал номер. — Мастерские? А где же там Петр Федорович? Дайте его…

Он стал объяснять, что срочно нужно прислать мастера на плотину, — может, он сумеет наладить манипулятор на месте. А то дело застопорилось, а бетон идет безостановочно. Ручными вибраторами много не наработаешь… Отвечая на какие-то возражения начальника мастерских, Николай Васильевич напомнил требование Острогорцева: «Все службы поставить на службу бетону!»

Он говорил о серьезных делах, а глаза его, помолодевшие и не очень серьезные, смотрели в это время на Женю. Этот взгляд можно было понять так: «Не бойся, договоримся!» Но было в нем и еще что-то невысказанное, но об этом оставалось лишь только гадать. Он и сам не мог бы сказать, что там сейчас творится в его глазах.

Между тем Женя и Юра затеяли под сурдинку свой, дурашливый полуразговор-полутреп: «Ну дак как?» — «Ну дак вот». — «Ну и что дальше?» — «Дак увидим». — «А она?» — «Кто она?» — «Эта самая…» Можно бы продолжать это до бесконечности, но им самим стало смешно от произносимой бессмыслицы, и они действительно рассмеялись — тоже негромко, чтобы не мешать Николаю Васильевичу.

А он уже закончил переговоры, положил трубку и, подперев голову сложенными руками, смотрел на молодых. Выражение лица его было странным, как будто он увидел вдруг нечто неожиданное. Ничего такого, чего не бывало здесь прежде, он увидеть, казалось бы, не мог, но вот все же увидел и поразился. Похоже, что жизнь, которую он знал давно и достаточно хорошо, преподнесла ему какое-то серьезное открытие.

Нужно было определенное время, чтобы освоиться со всем этим, и Николай Васильевич просидел положенные минуты молча, подпирая свою многомудрую голову руками. Молчали, ожидая его слова, и молодые.

— Пришлют тебе монтера, — сказал он наконец Жене.

— Так я пойду встречать? — спросила Женя.

— Встречай и привечай… А ты покажи мне теперь канцелярию, — обратился он к Юре. — Не запустили тут документацию?

— Старались не запускать, — проговорил Юра не очень уверенно, поскольку и в отсутствие «шефа» здесь сохранялось негласное распределение труда: Юра — по большей части на плотине, Гера Сапожников — с бумагами. Это подходило обоим по характеру, а Гера сверх того получал еще возможность посидеть лишний часок с Любой. В иные дни из-за таких гостеваний Любе приходилось потом оставаться после смены, чтобы подогнать свою работу, но тогда Гера оставался тоже и помогал ей…

— Ну что ж, проверим. — Николай Васильевич раскрыл лежавший на столе журнал производства бетонных работ.

Не сразу он вник в записи, сделанные торопливой рукой, малоразборчивым почерком. (Не умеют нынче молодые люди красиво писать, и научить их, наверное, уже некому, поскольку сами учителя такие же. Некоторые даже гордятся, что пишут неразборчиво, чуть ли не считая это признаком талантливости и совершенно не думая о тех людях, которым придется после них мучиться над каракулями.)

Не сразу вник и втянулся старый начальник в дело. Но когда втянулся, то посторонние мысли его уже не отвлекали и не смущали. А если вдруг прорывались в голову, он их отгонял, оттеснял. Никому не нужны они здесь, такие. Неподходящие они теперь для него. Хотя и грустно с чем-то дорогим расставаться, но если надо, так что поделаешь?..

— Когда вы только научитесь писать разборчиво! — проворчал он, закрывая журнал бетонирования и берясь за другой.

22

Как будто специально на буйный нынешний праздник осени приехала в Сиреневый лог группа столичных ученых. Они работали по программе «Природа». Был в ее составе и один археолог, которого интересовали здешние рисунки древнего человека. Острогорцев поручил было заниматься этой делегацией своему заместителю Мих-Миху, как наиболее дипломатичному и наименее занятому в эти дни горячими делами стройки, но делегация настоятельно просила встречи на самом высоком уровне. И в большом кабинете начальника стройки (в отличие от малого, что находился в штабном домике в котловане) состоялась беседа.

Для начала Острогорцев привычно рассказал о стройке, ее особенностях и проблемах, затем ученые изложили свои задачи и цели, которые в общем сводились к тому, чтобы «отвести угрозу от флоры и фауны при затоплении обширных пространств искусственными водохранилищами…»

— Ну вот, одна из особенностей нашей стройки как раз в том и состоит, — с гордостью заметил тут Острогорцев, — что у нас не будет обширных затоплений. Высокий узкий каньон позволит нам накопить необходимые запасы воды за счет глубины, а не площади водохранилища.