Пловец (сборник)

I

Там, за пригорком, в серебре клинком при шаге блещет бухта (палаш из ножен ночи будто), где субмарину в сентябре сорок четвертого торпеда вспорола с лету — так от деда в кофейне слышал я вчера. Затем и прибыл вдруг сюда. Из любопытства. Ночью. Чтобы кефаль на зорьке половить. Опробовать насчет купанья воды. И, может быть, местечко полюбить. Таксист мне машет: «Ну пока», свет фар, качнувшись, катит с горки. Луна летит — секир-башка — над отраженьем в штиле лодки.

II

Ромб бухты тихо вдруг качнул восход. И сердца поплавок приливом крови шевелится — и с креном на восток скалистых теней паруса на кровли домишек белых вдоль по склону жмут. В кильватере лучей стоит прозрачно невеста-утро. Выбравшись из пут созвездий карусели — верткой, алчной — по свету местности приморской дачной, нагой и восхищенной, держит путь. Над небом бьется белый перезвон. Штиль разрастается шуршаньем блеска и поднимается со дна зонтом зеркал. Вдруг бьет в натяг со свистом леска: ночь — рыжая утопленница неба — срывается… В руке — стан утра, нега.

III

Большое море. Плавкий горизонт стекает в темя ярой прорвой неба. Как мысль самоубийцы, дряблый зонд висит над пляжем — тросом держит невод метеоцентра: в нем плывет погода — все ждет, как баба грома, перевода из рыбы света, штиля, серебра — на крылья тени, шторма и свинца.

IV

Чудесное виденье на песке готовится отдать себя воде: лоскутья света облетают и больше тело не скрывают — не тело даже: сгусток сна, где свет пахтает нам луна, — и запускает шаром в лабиринт желанья, распуская боли бинт.

V

Солнцем контуженный, зыбкий, слепой верблюд, с вмятиной пекла на вымени, полном стороннего света, из песка вырастает, пытаясь прозреть на зюйд, пляж бередит, наугад расставляя шаги на этом.

VI

Натянув на зрачок окуляр горизонта с заката рамой, по бархану двинуть в беседку рыбного ресторана. Сесть за столик с карт-бланшем немой скатерки, чье бельмо-самобранка, будто Тиресий зоркий. Опрокинуть в стакан полбинокля рейнвейна и лакать до захлеба этот столб атмосферы и зренья. Десять раз опустело и раз набежало. Бродит по морю памяти жидкое жало луча — однако ж нетути тела, чтоб его наколоти. Вылетают вдруг пробки, и дает петуха Паваротти. Что ли встать голышом и рвануть к причалу — раззудеться дугою нырка к началу. То-то ж будет фонтану, как люстре, брызгов. Но закат уж буреет, и полно на волне огрызков. Постепенно темнеет, как при погружении. Звезды дают кругаля, как зенки рыб над батискафом. Или — как соли крупа, слезы вызывая жженье. От чего еще гуще плывут очертания лиц, местечек с их скарбом. Вот выплывают Майданек и Треблинка, где утиль женских волос, как лучей снопа, шел в матрасы, на которых меж вахт на подлодках ревели от страха матросы. И луна точно так же доливала в полмира штиль.

Случай Крымского моста

Рассказ о реке

Я — дух; прозрачный, размером с кроху.

Причем — городской, не лесной. Это потому так, что не могу я в пространствах один шататься. Хотя и прозрачен, я должен пастись хоть в чьем-нибудь поле зрения. К тому ж — в человечьем. Глаза птиц, зверья темны и скудны: в них я, как сон наяву, скоро хирею и чахну.

Однако я совсем не люблю людей. Хоть я без них — никуда и ничто. Они для меня — нужда, тоска творящая; безвыходная, как труд урожая — питающая нагрузка.

Но я не паразит; я — спутник. Люди, они мне как прилипале — большая рыба. Как истребителю — стренога авианосца; как рысаку — стойло. Как водолазу — неудобные баллоны. Как аэростату для жизни балласт. Как планеру над вулканом — восходящие токи дыхания жерла!

Я же им — пшик и ничто, ломоть, поскольку прозрачен и невесом, как вакуум.

Я дух зрения — обреченный, прозрачный. Я светоносно прозрачен и не взимаю от зренья ничто, лишь так — немного греюсь. Тепло же для меня — натурально — воздух; как, впрочем, и для любой, даже самой скудной жизнью, твари.

И вот вышло так, что только в зренья тепле мне жизнь возможна. Если вынуть надолго меня соринкой из взгляда, то я быстро остыну, как дыхание на морозе — кану соленой крупой, кляксой блика на мокром асфальте, и никто в меня больше случайно вдруг не вглядится, чтоб оживить, запустить снова в воздух; а заслонят, затопчут, затрут: кому? с каких пор? стало вдруг нужно — пристальным следопытом клониться к земле, — то ища, что никто не видит. Исчезну.

Потому я обычно порхаю маркой летучей «Л. голландца», курсирую наобум, слоняясь без порта приписки во взглядах людей; шныряю проворной частицей их зрения в предметной толпе — зайчиком уличного фонаря от дребезжащей гулом трамвая витрины — бликую, мотаюсь, как морось, как пыль пустоты, тесним их движеньями, лесом их жестов. То там прилеплюсь, то здесь повишу-повисну или незримо блесну остановкой, как парус — стремлением в море: лишь бы зрения луч блуждал на мне и вокруг — живой и ясный.

Вечерами я допоздна слоняюсь в людных местах: в электричках, на вокзалах, в кафе, ресторанах, театрах, на концертах… А ежели где загощусь в жилище, то греюсь тускло в хозяйской бессоннице ночью. И если сморит хозяина сон, не теряюсь: хватаю перо сновидения и впархиваю с ним отрывком незренья под веки.

Иногда со мной происходят случаи. Случаи происходят со всеми, и с духами в том числе. Точнее — я в них совсем не от любопытства случаюсь втянут.

Любопытство, сметаемое ужасом, исчезает, как только я чую неотвратимость…

Иногда мне даже кажется, что я чуть не сам — Случай. Или — какая-то безвольно зрящая часть его, провокатор. Происходящее мне не подвластно, но время от времени я чувствую: я закваска. Случая кристалл как-то находит меня, как вещество раствора — осколок, крупинку затравки, и начинает расти вокруг своим стремительным происхождением. И тогда мне становится не по себе, словно я — способный к страху мизер-взрыватель. Или — еще точней — птичка-алмазная-невидимка, непоправимо встрявшая в турбину происходящего: мне хоть бы хны, а пике уже где-то внизу, ревя и вонзаясь, рвет плоть атмосферы.

И, конечно, почуяв такое, мне хочется тут же деться. Смыться и кануть. Но не могу. Масса кристалла стремглав улавливает меня в свою сердцевину, и, обездвижен, я вижу бродящий вокруг, сквозь меня собирающийся гуще и гуще, пылающий фокус. Лучи истребленья — пучки вероятии — навыворот нижут меня, кружа, разрывая, как магнитное поле сбрендивший полюс. Вероятия — кровь и плоть Случая — неумолимо сгущаются до происхождения ангела. Недвижим, немо охвачен, облаплен лучистыми шкурами Пана, я так же вижу ангела, как паралитик видит у изголовья одра — своего двойника-убийцу.

Он, ангел, — голограмма, прошедшая через меня, как сквозь хрусталик, семечку зренья. Он — эфемер, который был соткан преломленьем моей бестелесной плоти. Я вижу поодаль бесскорбный лик незримого Случая и, полнясь жутью, как река половодьем, молю его о пощаде…

Но скажите, что может дух зренья предотвратить, кроме собственной жизни?

Вот, к примеру, какая катавасия стряслась со мною недавно.

Какая это неправда — не знаю, одно непреложно: сам видел. Так что судите лично: ну что тут я мог поделать?!