Плутовской роман: Жизнь Ласарильо с Тор-меса, его невзгоды и злоключения. История жизни пройдохи по имени дон Паблос. Хромой Бес. Севильская Куница, или Удочка для кошельков. Злополучный скиталец, или Жизнь Джека Уилтона .

Все путники радовались приятному обществу, а Руфина и Гарай — изрядному капиталу, который похитили у простака Mapкины; идальго был любитель поговорить, лисенсиат в отличном расположении духа, студенты весьма любезны — дорога проходила незаметно, беседовали о всякой всячине, и каждый старался блеснуть остроумием, особенно лисенсиат, рассказавший, что едет в столицу отдать в печать две сочиненные им книги, для чего надо получить там одобрение цензуры.

Идальго, по имени Ордоньес, полюбопытствовал, каково содержание книг; лисенсиат Монсальве — так его звали — ответил, что развлекательное, имеющее наибольший успех у публики, и что одна называется «Приятное путешествие», а другая «Цветы Геликона». Первая, сказал Монсальве, состоит из двенадцати назидательных новелл со стихами по ходу сюжета, а «Геликон» — это поэмы, написанные им, когда изучал право в Саламанке, и ежели соседи не возражают, он охотно прочтет что-нибудь из первой книги, чтобы скоротать время.

Руфина очень любила подобные книги и читала все, что в этом роде появлялось на свет; желая познакомиться со слогом лисенсиата Монсальве, она попросила его не отказать в любезности и прочитать одну из новелл — она, мол, уверена, что сочинение такого умного человека должно быть отлично задумано и. еще лучше написано.

— Любезная сеньора, — отвечал Монсальве, — я пытался возможно более сообразоваться с тем, как пишут в наше время; и моей прозе нет выспренности, раздражающей читателей, нет и низменных выражений, действующих точно так лее; сколько и моих силах, я стараюсь не быть многословным и избегать оскорбляющих слух пошлостей; я пишу тем лее языком, каким разговариваю, ибо понимаю, что естественность более приятна читателям, нежели напыщенность и манерность; разумеется, писать книги в наше время — это великая дерзость, когда видишь вокруг столько блестящих талантов, производящих на свет великолепные и остроумнейшие творения, причем не только писателей-мужчин, искушенных в философии и античности, но также знатных дам — ведь в наши дни блистает и покоряет умы талант доньи Марии де Сайяс-и-Сотомайор, по праву называемой «Мадридская Сивилла» за превосходные стихи, изобретательность и тонкий ум; она уже напечатала книгу, содержащую десять новелл, вернее, десять чудес, коими неустанно восхищаются все, кто пишет в этом роде; отличный слог, искусно построенный сюжет и стихи, вставленные в эти новеллы, — все в целом столь великолепно, что повергает в уныние отважнейших сочинителей в Испании. В Мадриде с ней соперничает Ана Каро де Мальен; родом она из нашей Севильи и достойна не меньших похвал; ее сладостные и совершенные стихи восхищают всех, кто их слышит или читает, пример тому сочиненные ею стихи на все дни карнавала, который праздновался в Буэн- Ретиро, новом дворце его величества и десятом чуде света; в них она с блеском и пышностью воспевает это празднество, что готовилось за много дней заранее, дабы доставить развлечение королевской чете.

Так говорил лисенсиат Монсальве, отыскивая в своем бауле книгу новелл; но вот он ее нашел и при благосклонном внимании всех ехавших в карете начал звучным и приятным голосом читать новеллу, дабы скрасить спутникам дорогу.

Новелла первая. Кто много желает, все потеряет

В Валенсии, знаменитом городе нашей Испании, отчизне знатнейших фамилий, средоточии прославленных талантов и усыпальнице святых праведников, родился и вырос некий дон Алехандро, благородный и доблестный юноша; уже двенадцати лет от роду он вместе с братом своего отца, получившим чин капитана, отправился во Фландрию и так отличился в тех краях, что после гибели дяди был возведен в его чин; прослужив у нашего католического монарха Филиппа Третьего двенадцать лет подряд, проведенных в сражениях против мятежных сих провинций, он за свои подвиги был почтен званием рыцаря ордена Сантьяго и крупным денежным пожалованием. Находясь в Антверпене в ту пору, когда из-за суровых холодов прекращаются военные действия, он получил известие, что отец его отдал последний долг природе, вследствие чего дон Алехандро как первенец в семье стал владельцем майората и, подобно многим другим кабальеро, мог бы вести роскошную и развратную жизнь; однако изнеживающая праздность была ему не по сердцу, и он предпочел жить среди опасностей войны, служа своему королю, нежели предаваться неге на родине и быть за это осуждаему, — об этом надлежало бы подумать всем, кто стремится лишь к привольной жизни и наслажденьям, пятнающим благородное звание.

Итак, узнав о кончине отца, дон Алехандро рассудил, что надо хоть ненадолго поехать в родной город и навести порядок в своих владениях; он попросил на то разрешения у светлейшего эрцгерцога Альберта, который, найдя причину уважительной, не отказал ему и осыпал весьма лестными хвалами за то, что дон Алехандро обещал поскорее вернуться и продолжать службу под его началом, меж тем как все вокруг думали, что теперь-то он покинет армию.

Дон Алехандро прибыл в Валенсию, где его с радостью встретили родные и друзья, и сразу же занялся приведением в порядок имущества, чуждаясь обычных для молодежи развлечений; хоть он был солдатом, но к игре интереса не питал — добродетель среди юношей в наши дни редкая и тем более похвальная; ведь страсть к игре приводит к весьма пагубным последствиям, как все мы о том знаем; в самой Валенсии случалось немало таких прискорбных происшествий.

Также и амурные похождения не привлекали дона Алехандро, хотя другой на его месте не упустил бы случая и затеял бы интрижку в этом городе, славящемся своими красавицами. Единственно чем увлекался наш кабальеро, так это верховой ездой — натерпелись от него лиха купленные в Андалусии лошади необычайной красоты и резвости; с ними он выезжал на бой быков метнуть разок-другой копье и прослыл лучшим тореро в Испании.

В Валенсии существует обычай в первые дни весны всей семьей выезжать из города в живописные усадьбы, где в эту пору мотают шелк, — занятие это длится весь апрель и половину мая. Однажды дон Алехандро выехал в такое время верхом за город на прогулку по восхитительной валенсийской Уэрте и направился в окрестности монастыря Божьей матери Утешительницы; всю вторую половину дня разъезжал он среди приветных садов, наслаждаясь ножным ароматом цветущих апельсиновых деревьев, в изобилии произрастающих на плодородных землях, и когда солнце уже расставалось с валенсийским небом, приблизился к усадьбе, омываемой зеркальными водами Турин, и услыхал доносившиеся из дома звуки арфы, на которой играли с поразительным искусством. Дон Алехандро подумал, что, наверно, сейчас последует пение; он остановил лошадь и прождал довольно долго, но игравшая на арфе увлеклась затейливыми вариациями и не спешила украсить звучанье струн звуками своего голоса. Между тем стемнело, и дон Алехандро, плененный красотою места, поручил свою лошадь слуге и, велев ему отвести ее в сторону, остался один под увитым зеленью балконом, надеясь увидать ту, что играла на арфе; немного времени прошло, и она, сделав паузу в вариациях, вышла из комнат и села на табурет в левом углу балкона, отражавшегося н кристальной реке; дон Алехандро увидел даму и ее арфу, и она, наслаждаясь прохладным вечерним ветерком, возобновила свою чарующую музыку. Наконец, проиграв различные вариации, дама нежным и звучным голосом запела:

Цветы свой сладостный привет Шлют Турии, из вод которой, Вся розовея, к пастухам Выходит поутру Аврора. Пернатой стайкою кифар Все пташки с самого рассвета Согласным хором ей поют Свои веселые мотеты. Вокруг сплетаются, виясь, Ручьев серебряные змеи, Но в благодатных сих местах Они журчат, ворчать не смея, Когда Белиса, истомясь, Здесь ищет от тревог покоя, Когда поет, касаясь струн Своей лилейною рукою: В разлучницу-чужбину Летите, ветерки, Шепните господину Слова моей тоски. Уехал он — и муки мои столь велики! Но жду его я стойко — до гробовой доски.

Приятность ее голоса и искусство в игре на арфе поразили дона Алехандро, ему хотелось, чтоб она пела еще и еще, он не мог с места сдвинуться. Дама, однако, отошла от инструмента и, перегнувшись через балконную решетку, вдруг заметила в темноте глядящего на балкон мужчину. Кабальеро, боясь упустить благоприятный случай, поспешил подойти как можно ближе и молвил:

Поистине счастлив тот отсутствующий, о чьем отсутствии поет, скорбя, столь дивный голос! Как хотел бы я знать его имя, дабы обрадовать его вестью о счастье, которого он удостоился!

Дама, неожиданно услыхав такие речи, видимо, слегка испугалась, однако тотчас овладела собой и, хоть не знала, с кем говорит, ответила:

— Я пела эту песню отнюдь не потому, что скорблю о чьем-то отсутствии, и вам не придется извещать кого бы то ни было о счастье, выпавшем на его долю.

— Могу ли я вам поверить, — молвил дон Алехандро, — когда тоскливое эхо в ваших устах выдает страсть, томящую сердце?

— Неужели для вас важно, есть ли эта страсть? — сказала она.

— Важно, и весьма, — сказал он. — Волшебство голоса вашего столь сильно, что я, лишь услыхав его, пленен и в тревоге жажду утешения, дабы мог безбоязненно отдаться своему чувству.

На эти слова дона Алехандро дама рассмеялась и сказала:

— Правильно поступают те женщины, которые не верят льстивым речам мужчин, — ведь правды от вас никогда не услышишь.

— Почему вы полагаете, что все мужчины говорят неправду? — спросил дон Алехандро.

— Ежели они, подобно вам, — отвечала она, — едва увидав женщину, превозносят ее прелести, то как можно им верить? Вы утверждаете, будто мой голос — это волшебство, чтобы я сильней почувствовала, как дурно пою; ведь самый учтивый человек с трудом прослушает три куплета подряд в моем исполнении.

— Не скромничайте и не клевещите на мою правдивость, именуя ее по-другому; голос ваш необычен, чувство, с которым вы пели, столь яге необычно и, я думаю, вызвано причиной, изложенной в романсе; для совершенства в нем не хватает только ревности — но, возможно, вы вполне уверены в постоянстве вашего предмета.

Дама, подумав, что незнакомец, наверно, имеет основания для таких загадочных речей, устроилась поудобней, чтобы продолжить беседу с доном Алехандро, и сказала:

— Ежели в восхвалениях моих чар столько лее истины, сколько в подозрениях ваших, одного этого довольно, чтобы назвать вас записным льстецом; умоляю, ради моего спокойствия, не приписывайте минутную меланхолию глупой девушки тоске по отсутствующему — в жизни я ни по ком не тосковала и тосковать не намерена.

— За то, чтобы ваши слова были правдой, — сказал он, — я отдал бы все, чем владею.

— А это много? — спросила она.

— Совсем мало, — ответил он, — если подумаешь, ради кого я готов это отдать; но, будь я владыкой мира, я точно так же отдал бы все и считал бы себя не в убытке.

— Ну, видно, у меня нынче счастливый день, — молвила дама, — столько похвал слышу я, что они могли бы вскружить мне голову, поверь я хоть на миг, что в меня можно влюбиться, не видя даже лица; ручаюсь, когда взглянете на него днем, вы уже не будете с таким пылом восхвалять меня.