Пляски бесов

Даже самому добродетельному христианину, посещающему церковь каждое воскресенье и не прикасающемуся к скоромному от начала и до конца всех православных постов, и то мысль б закралась – не творец Бог всему земному, водному и подводному. А и мог ли Господь наш сотворить такую мерзость, при виде которой одни мысли поганые в голову лезут? И вот какой вопрос задаст себе добрый христианин, едва узрев Вира, Зоряна, Лада, Найдена, Оря, Руса и Уса, – неужто человек способен совокупиться с гадкой рыбиной и произвести из себя от нее такую погань? А одно то, что проникают такие нехристианские мысли в сердце и душу человека, – уже большой грех. Тут ведь и сомнение во всемогуществе Творца, и мысль о том, что кто-то другой наравне с ним творить может. А если так, то и немудрено, что лежат они на самом дне, скрытые от глаз человека ли, зверя ли, птицы ль нечистой водой, на которой сверху колпаком сидит живой туман. Но не спят семеро, пальцами шевелят, колено о колено потирают. Неужто встать хотят?

Тихий стон проходит по лесной чаще, и отзывается он и в деревах, и в земле, а из липы старой, из самой сердцевины ее, что-то толкается, бьется. Поскрипывает липа, ухает. Умолкает лес, не булькает варево озерца, не щелкает вдруг обломившаяся ветка, не зовут больше глубокие звуки проследовать в чащу, которая в темноте обнимает мхом и рисует фосфорные узоры из трухи старых пней.

Стонет, не разжимая черных губ, Леська, и, повинуясь, склоняется к ней лес. Вир с Зоряном, Ладом, Найденом, Орем, Русом и Усом всплывают со дна. Словно неведомая сила поднимает их, и уже смотрят из гладкой поверхности притихшего озера сквозь туман.

– Хватит лежать. Пора новую власть принимать, – произносит сильным голосом Леська. – Вир! Зорян! Лад! Найден! Орь! Рус! Ус! – зовет она, и семеро приподнимаются над водой и уже висят в тумане. – Царко! Царко! Царко!

Ведьма пошла к липе. Опиралась она о клюку, к которой при каждом шаге припадала впалой грудью, а деревянный крест, болтавшийся на шее ее, при каждом шаге ударялся о головку клюки. Подойдя к липе, ведьма опустила в дупло клюку и пошарила в нем. Дерево ухнуло, дупло выдало сноп пыли и спор.

– Его там нет, – подал голос Рус, говорил он басом.

– А где он? – спросила ведьма.

– Он работает в Киеве, – отвечали семеро хором.

– Покажи! – взвизгнула ведьма. – Покажи!

Раскрыв рот, она потянула, запила воздух из чащи. Лес снова наклонился к ней, зашуршали листья, иголки, поползли к Леськиным ногам. Туман свернулся в кулек, опуская семерых на дно, откуда те басистыми голосами тянули то же: «Покажи!» Образовалось на поверхности озера семь воронок, голоса овладели всем вокруг. Выдохнули бесы, воронки забили фонтаном, брызги сошли, и потревоженный туман явил зрелище.

Из смутного круга неслись сильные голоса, приглушенные лишь влагой. Кто-то один говорил, а отвечало ему множество голосов. Много-много собралось их там, не счесть. Но вот туман начал рассеиваться, и из середины озера встал шпиль, на котором, раскинув черные крылья, на золотом шаре стояла берегиня, держащая в руках калиновую ветвь. Под ней бурлила толпа, составленная из тысяч. Толпа ликовала, воздевая вверх руки, вознося ввысь голоса, откликаясь на слова, произнесенные из круга. Однако же туман был столь густ и липок, что разобрать те слова не представлялось возможным. Но хорошо видны были высокие каменные дома, опоясывающие то место. Один из них был во множество этажей, самый близкий, черный, и вился от него дымок, а озерцо пропускало в лес запах той гари.

– Покажи! – прошипела Леська.

И вот уже не ветвь у берегини в руках, а розовый вьюн с каменного креста, предваряющего вход на волосянское кладбище. И не берегиня она, а Светланка. Хохочет она, веселится на шпиле. А Царко снизу, со сцены подплясывает. Рукоплещет, взвизгивает, будоражит собравшихся.

– Царко! – раздался грозный голос ведьмы. Обрушился он на Карпаты, прошелестел по селу, продув сквозняком каждую хату. Ураганом ушел прямиком туда – в столицу, в Киев. – Царко!

Притих Царко. Нахохлился и сделался похож на грязную птицу.

– Возвращайся на место, – прошипела ведьма.

– Не, – Царко почесал за ухом. – Мне тут нравится. Давай, Василий, давай, – запрыгал он вокруг хлопца, поднявшегося на сцену. – Скажи свое слово!

Теперь Царко приплясывал вокруг не кого иного, как Василия из Волосянки, того, который был первым женихом Оленьки. Царко то и дело толкал его в спину. Однако же и Василий преобразился. Плечи его расправились, а поступь, несмотря на частые тычки Царко, сделалась решительной и наглой.

– Скажи свое слово! – не унимался Царко.

– Царко! – завопила ведьма.

Притихла площадь. Встал Василий на середину. Ухнула, как наевшаяся птица, Светланка. Открыл Василий рот, собираясь сказать свое слово. Но заорала из леса ведьма, накладывая от сих и до сих свой запрет.

– Гашу воду! – басила она, окуная клюку в воду озерца. – Как Василию сделано от человека, человек – в шапке! Как от жинки, жинка – в чепце! – она снова макнула клюку. – Как от молодца, молодец – под венцом! Как от девки, и девка – под венцом! Умойся водой, что горит! На дорогу не ходи! Никого не слушай! Умолкни на веки вечные!

Озеро забурлило, смыло Василия. Костры показало. Новую гарь принесло. Успокоилось, когда ведьма в шестой раз клюку в него окунула. Пошла Леська прочь от озерца, ворча слова хриплые, а бесы со дна внимательно им внимали.

– Не послушался меня Царко, – говорила она. – Не удержать мне его. Пора мне смерть принимать. Пора новой, молодой силе в права вступать. Новую силу я вам покажу. Шестнадцатого апреля жду вас на поминки. Тогда и свадьбу справим.

Леська дошла до сосенок. И вот между ними уже не третья сосна лежит, а белая Оленька.

– Встань, дева, – проговорила ведьма. – Замуж тебе пора. Жених ждет.

Оленька встала и послушно пошла за Леськой.

– Сваты идут! Сваты! – понеслось-покатилось по селу.

И то правда – Маричка в новых сапожках, привезенных из Польши кумой, гордо ступала по волосянской дорожке, и сапоги ее радостно скрипели. Хороши были они – с острыми мысами, высоким голенищем, устойчивыми каблуками. Пальто Маричка расстегнула настежь. А отчего б не разомкнуть зимние одежды? Весна уже пожаловала, перейдя круглые горы и спустившись в село. Вот люди и порасстегивались.

Пестря вышиванкой, Маричка шла под руку с мужем Андрием. Скрип-скрип-скрип – ступали на мягкую землю сапожки, купленные по сезонной скидке. А когда кума в другой раз поедет в Польшу, то привезет оттуда Маричке добротное кашемировое пальто. Кума такое и в этот раз видела и даже щупала его, проверяла стежки, но советовала ждать скидок. А потом, может, и Василий туда, в Польшу, отправится – на стажировку. Идет он в университете на второй курс, и Польша ему была прочно обещана. Навезет оттуда матери нарядов. До сих пор Маричка тот Оленькин взгляд у церкви не отпускала. Врезался он ей под ребра и там остался, хотя Оленька и была уже несколько месяцев как покойной. Но теперь без новых сапожек Маричка сватать сыну новую невесту ни за что б не пошла!