Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник)
Шрифт:
– Пригоршня холодной воды, ага! – язвительно сказала она вслух.
От других она слышала вещи куда более щадящие. «Дитя-цветок» или «Родниковая Мадонна». Тот, кто это сказал, имел в виду, конечно же, «Родниковую Манон», она это поняла, но поправлять не стала. Ей было отвратительно сидеть и выслушивать о себе мнения чужих людей. Главное, кто бы что ни сказал, все было неправдой. Никогда не была она ни робкой, ни покорной, ни естественной, ни непорочной.
А ведь когда умрешь, только эти мнения и останутся.
Пока все эти мысли носились в голове, она сделала то, что на кукурузном поле проще простого, – заблудилась. Переступила
Да еще сердце – бухало так, как и положено сердцу, у которого впереди еще годы и годы жизни.
Потом открылась дверь, раздался собачий лай, крик Мэтта, и дверь захлопнулась. Джинни стала протискиваться сквозь стебли и листья в направлении, откуда слышала шум.
Оказалось, что она и зашла-то не далеко. Топталась все время на маленьком уголочке поля.
Мэтт помахал ей рукой и прикрикнул на собак.
– Вы не пужайтесь, не пужайтесь их! – крикнул он ей.
Как и она, он шел к машине, но с другой стороны. Когда расстояние между ними сократилось, он заговорил тише, может быть, даже особым, интимным тоном:
– Вам надо было подойти да в дверь стукнуться.
Решил, что она ходила в кукурузу, чтобы пописать.
– А я просто так – сказал вашему мужу: выйду, мол, гляну, как вы там.
– Спасибо, – сказала Джинни. – Со мной все в порядке.
Она забралась в микроавтобус, но дверцу закрывать не стала. Захлопнешь – может оскорбиться. Да и слаба была чересчур – дверцами хлопать.
– А он и впрямь у вас, гляжу, оголодал насчет салата с чили.
О ком он говорит?
А, Нил.
С нее лило, бил озноб, и в голове шумело так, будто от уха до уха протянута звенящая струна.
– Могу сюда вам принести, хотите?
Она помотала головой, изображая улыбку. Мэтт поднял бутылку с пивом вверх – салютует он ей, что ли?
– Выпьете?
Она снова покачала головой, все еще улыбаясь.
– Даже воды не выпьете? У нас вода тут хорошая!
– Нет, спасибо.
Стоит ей повернуть голову, в поле зрения окажется его лиловый пуп, и тогда она точно блеванет.
– А знаете, жил-был один парень, – начал он совсем другим голосом. Вальяжным, с затаенной смешинкой. – И вот, значит, выходит он как-то раз из сарая с букетом из конского щавеля. Его отец спрашивает: «Ты куда это конский щавель поволок?»
«Пойду раздобуду коня», – отвечает тот.
«Да ты сдурел, что ли, как ты его поймаешь – щавелем одним?»
Следующим утром возвращается на таком коне – загляденье. «Во, – говорит, – гля-кася!» И повел, стал быть, коня в сарай ставить.
Сказав что-то более определенное, я могу быть неверно понят. Нельзя позволять себе увлекаться оптимизмом. Но вообще-то, есть впечатление, что результат мы имеем неожиданный.
– На следующий день отец смотрит, парень опять куда-то намылился. А под мышкой больничная утка.
«Ты куда сегодня-то?»
«Да вот, мама говорит, ей бы к обеду утку».
«Дурак ты дурак, да как же ты собираешься
ловить утку этим своим горшком?»«Подожди, увидишь».
Следующим утром возвращается, а под мышкой крупненькая такая, жирненькая утка.
Все выглядит так, будто опухоль значительно уменьшилась. Мы, разумеется, на это надеялись, но, честно говоря, не рассчитывали. Это я, конечно, не к тому, что битва выиграна, просто есть кое-какие признаки улучшения.
– Папаша аж рот открыл. Не знает, что и сказать.
А следующим вечером – ну прямо вот тут же! – смотрит, а его сын выходит со двора с большим пучком веток в руке.
Признаки явного улучшения. Мы не знаем, в будущем возможны осложнения, предстоит снова тяжкая борьба, но можно сказать, что некоторый осторожный оптимизм оправдан.
– «А что это за ветки у тебя в руке?»
«Дык то ж пусси-виллоуз! Писечное дерево».
«О’кей, сынок, – папаша ему в ответ. – Но ты, это… подожди-ка. Минутку тут потопчись, я только за шляпой схожу. Шляпу вот надену, и айда вместе!»
– Я этого не вынесу! – в голос воскликнула Джинни.
В голове она в это время так и сяк переворачивала разговор с врачом.
– Что? – удивился Мэтт. В его голосе все еще звучало затаенное хихиканье, но на лице появилось выражение какой-то детской обиды. – Что с вами опять такое?
Джинни трясла головой, зажимая ладонью рот.
– Это же просто анекдот, – сказал он. – Я вовсе не хотел вас обидеть.
Джинни, тряся головой:
– Нет, нет. Я… Нет.
– Ну ладно, ничего, я ушел. Не стану больше отнимать ваше время. – И он повернулся к ней спиной, даже не озаботившись увести за собой собак.
Доктору она ничего подобного не говорила. Да и зачем? Его-то вины тут нет. Однако что правда, то правда. Она не вынесет. Сказанное врачом все усложнило и запутало еще больше. Его слова значили, что ей в этом году придется все начинать заново. Они отнимали у нее последние остатки свободы. Плохонькая, но как-то защищающая оболочка, которую она, сама того не ведая, вокруг себя нарастила, оказалась прорвана, а без нее она чувствовала себя не то что голой, но словно вообще без кожи.
То, что Мэтт подумал, будто она ходила в кукурузу писать, заставило ее осознать, что надо бы и впрямь. Она вышла из машины, осторожно выпрямилась, раздвинула ноги и приподняла широкую хлопчатобумажную юбку. Этим летом она взяла манеру носить широкие юбки и не носить трусов, потому что не вполне уже контролировала мочевой пузырь.
Невидимая струя заплескала по щебенке. Солнце стояло уже низко, близился вечер. Вверху чистое небо, облачность исчезла.
Одна из собак нехотя гавкнула, как бы говоря, что кто-то идет, но этот кто-то был собакам знаком. К Джинни, когда она вышла из машины, подходить и приставать они не стали – к ее присутствию тоже уже привыкли. Бегом кинулись кого-то встречать, не проявляя ни тревоги, ни возбуждения.
Это оказался юноша (или молодой мужчина) на велосипеде. Свернул к микроавтобусу, и Джинни тоже обошла машину ему навстречу, для поддержки опираясь рукой на остывающий, но все еще теплый металл. Чтобы, когда он заговорит с нею, между ними не было только что сделанной ею лужи. Следовало как-то отвлечь его, чтобы он даже и на землю не посмотрел, не увидел этакого, и она заговорила первой.