По долинам и по взгорьям

Соловьев и его приятели обычно ватагой приближались к кому-нибудь и издевались, начиная нарочито-ласково: «Новичок, значит? Так-так…» А кончалось дело грубой бранью.

Решетников в таких случаях хмурился и говорил строго:

— А ну, отойди, ребята! Не балуй!

Не знаю, то ли его боялись, то ли уважали, но задиры всегда отходили прочь без лишних слов. Однако я держал ухо востро, опасаясь каверзы.

Как-то в воскресенье отец вернулся с «толкучки» и позвал меня:

— Санейко! Иди сюда, гляди обновы!..

На столе лежало старенькое ружьишко-шомполка и какого-то неопределенного цвета от долгой носки, но все еще жесткая шляпа-котелок. Я нацепил шляпу на голову, погляделся в мутное зеркало и понравился себе. Шляпа напомнила мне о сказочном мире Робин Гуда. Потом схватился за ружье: здорово!..

Отец довольно улыбался:

— Ходи, ходи по праздникам на охоту в лес. Развлекайся! А в шляпе не пыльно робить будет.

Но мать не одобрила покупки:

— Добротная шляпа, конечно, и не так, чтобы дорогая, да мальчонке не к лицу. Еще и просмеять могут.

Но я сразу выскочил на улицу похвастать обновами перед товарищами.

А утром у входа в цех меня окружила соловьевская ватага. Кто-то надвинул «котелок» на глаза, кто-то насмешливо выругался, кто-то свистнул, кто-то, заглядывая мне в лицо, с притворным почтением спрашивал:

— Саня-барин, почем шляпа?

Этот день в цехе был для меня самым тяжелым. Барин! Какой же я барин? Проклятая шляпа! От горькой обиды к глазам подступали слезы.

Возвратившись домой, я, ни слова не говоря хлопочущей у печи матери, схватил ружье и убежал в огород. Там прикрепил к стене бани свою злополучную обнову и расстрелял ее в клочья.

На выстрелы выбежала мать.

Я припал к ее плечу, расплакался и рассказал все, что мне довелось пережить за недолгое время работы на заводе.

Отец, услыхав эту историю, нахмурился, положил ладонь на мои вихры и сурово сказал:

— Терпи, казак, — атаманом будешь!

И я терпел. Терпел, когда в цехе мимоходом спрашивали:

— А где твоя шляпа? Или хозяин ей не ко двору пришелся?

Терпел, когда окликали:

— Эй, Сано-барин, поди сюда!

Не знаю, долго ли еще ходил бы я в «баринах», если бы подручному Соловьева не пришло в голову сыграть со мной новую шутку.

Как-то во время обеденного перерыва я пошел к отцу в листобойку. Уходя, прочно укрепил сиденье-болванку, засунул ее одним концом в стопу остывающего железа, а вторым — в щель стены… Возвратившись на рабочее место, вскочил на болванку, как обычно, с разбегу. И вдруг она с грохотом сорвалась. Я полетел вниз. Падая, непроизвольно схватился руками за выступающие углы неровно уложенных железных листов — и света не взвидел от боли: горячие и острые кромки обожгли руки, сорвали кожу с ладоней. А подстроивший это верзила стоял неподалеку и нагло хохотал, держась за бока. Не помня себя от боли и ярости, я схватил первое, что попалось под руки — зубило, и изо всей силы швырнул его в ненавистную, хохочущую рожу…

Помощника Соловьева увезли в больницу, мне перевязал руки заводской фельдшер, а все, что произошло между нами, начальник цеха предпочел замять. Я слышал, как он говорил рабочим:

— Смотрите, не болтать у меня! Если до Шпынова дойдет, ребятам не выкрутиться. Он на эти дела — зверь лютый! Сказано — несчастный случай — и точка.

Несколько дней я не работал, а когда вернулся на завод, меня остановил в проходной Сеня Шихов:

— Чего к нам не заходишь? — И, помолчав, добавил с уважением: — А важно ты этого зубилой-то саданул.

В воскресенье я надел новую рубаху, начистил сапоги ваксой и пошел в гости к Шиховым. В захламленном и нечистом дворике стояли, к моему удивлению, две избы. Одна была совсем разваливающаяся, а вторая покрепче. На крыльце второй избы показался Сенька.

— А, пришел! — обрадовался он. — Ну, давай заходи. Только не удивляйся: у нас тесно.

Бедно жила наша семья, но такой бедности, какую я увидел в Сенькином доме, мне еще не доводилось встречать. В углу, под закопченными образами, стоял хромоногий стол. У маленьких слепых окошек — две лавки. На одной из них — ящик с сапожным инструментом и лоскутами кожи. Вдоль стены, где не было окон, тянулись нары. В углу лежало тряпье, а на печи — две глиняные плошки, пустая бутылка и куча деревянных ложек. Я даже растерялся… Но еще больше оторопел в следующую секунду, когда глянул вниз: на полу копошилась куча малышей, причем все девочки. Они пищали, куда-то лезли, что-то тащили. Увидев Сеньку, дети кинулись к нему.

— Восемь девок — один я! — подмигнул мне Сеня. — Матери нет, так я у них за хозяйку. Туда девки, куда я!

— А где мать?

— К соседке направилась соли занять. Пойдем во двор, что ли?

Мы вышли. Сестренки гурьбой выкатились из избы во двор следом за нами и загалдели, разбегаясь в разные стороны.

— А вон и отец, — кивнул головой Сеня.

Отец сидел на солнышке, на завалинке старой избы, и дремал.

— Сень, а почему у вас две избы?

— Старая негодная стала — так дед новую выстроил. В ней и живем.

— А вы бы в ту квартирантов пустили, — посоветовал я, — все прибыль.

Сеня не обрадовался моему совету. Он равнодушно пожал плечами и рассудительно сказал:

— Не пойдет туда никто жить-то. Очень уж негодная изба. Да и зачем они нам, квартиранты? Все равно деньги отец пропьет. Пойдем лучше к нему, пусть про рай расскажет…

Он дернул отца за рукав и кивнул в мою сторону:

— Тятя, вон он, тот парень, про которого я тебе рассказывал. Смотри!

Морщинистый, краснолицый человек пожевал губами и взглянул на меня. Глаза у него были мутные, с красными веками, и от его взгляда мне стало неловко.

— Здравствуй, дядя, — пробормотал я.

— Так это ты, значит, того парня зубилой-то по голове? — спросил он.

— Я…

— Так и вперед делай.

— Чего там вперед, — перебил его Сеня. — Ты лучше ему про то, как в раю побывал, расскажи, и как оно там вообще… в раю-то…

— Как побывал? Так и побывал… Ничего тут, парень, особого нету. Побывал, и все…

— А как там, в раю? — не унимался Сенька.

— В раю как в раю… люди, они люди и есть… Что тут, что в раю… И начальство там тоже, как и здесь. Да-а-а. Много, парень, начальства… И еще тес у них там… Ну, дешевый! Много тесу! Прямо хоть даром бери!

— Это почему же? — спросил я, совершенно сбитый с толку.

— А потому, мил человек! Соображение иметь надо! У нас тут что? Ежели, скажем к примеру, помер человек — ему что? Сразу гроб требуется. А гроб-то из чего делают? Из тесу! Ага? Вот тут она заковыка-то и есть. Там ведь, в раю-то, люди не помирают. Зачем им еще раз помирать, коли они и так в раю? Вот оно тес-то и сберегается…