По дорогам идут машины

Получил я звание слесаря пятого разряда.

Один раз к нам в общежитие пришли директор ремесленного училища и человек, похожий на моего отца. Человек, похожий на моего отца, говорит комсоргу Рагимову: «Дай мне ребят, только получше». Я бросился к себе, достал из тумбочки аттестат, похвальную грамоту и сказал:

— Возьми меня… Вот, смотри, мой аттестат. Вот похвальная грамота.

Николай Артемович взял меня, Сакине Алиеву, которая училась вместе с нами, и еще двух девчат.

Когда прощались, комсорг Рагимов отдал мой ножик и сказал:

— Ты слушай не только то, что тебе скажет мастер. Ты слушай и то, что он будет говорить помощнику мастера, все старайся понять, что тебя даже и не касается.

Мы сели в машину и поехали на промысел.

— Раз ты хороший работник, я тебя направляю в бригаду, которая не выполняет план, — сказал Николай Артемович.

Тогда бригада Бедирханова выполняла задание на 98%, иногда на 99% — больше не было. Я стал стараться.

Один раз приехал фотограф. Мастер велел мне сниматься. Меня сняли, и я совсем забыл про это. А в выходной день сидели мы с товарищем на приморском бульваре, я купил «Вышку», развернул, смотрю — я. Не поверил, дал товарищу: «Посмотри, кто это». Он сказал: «Это ты», и прочитал: «Оператор 1-го промысла треста «Сталиннефть» Каграман Джабраилов, выполняющий нормы на 130%». Я схватил газету и прямо с бульвара побежал на промысел, в бригаду, показывать газету. Но там уже все знали и только посмеялись, что у меня пропал билет в кино.

В общем работал я хорошо. Только один раз вышло плохо. Товарищи зазвали в сад. Мне надо было становиться на вахту в ночную смену с одиннадцати часов вечера. Я отказывался, но товарищи уговорили. Было еще восемь часов — часа два можно погулять. Я пошел. Товарищи сели пить пиво и велели пить мне. Я не хотел, они стали смеяться. Одну кружку выпил и запьянел. Раньше я никогда не пил пива — поэтому и запьянел сразу.

Но на работу пришел во-время. А на работе заснул. Два часа спал.

На вахте я тогда стоял с Лидой Юргель; она не стала меня будить, а работала за меня и за себя. Я проспал два часа, потом проснулся, стал работать, но мастер все узнал. Лида Юргель ему ничего не говорила, он сам узнал. Мастер у нас всегда все знает. В семь часов утра нашу вахту сменили. Мне можно домой итти, а я сижу, жду мастера. Знаю, что мастер все видел, и не могу уйти. Мастера все нет и нет. А я сижу. Наконец приходит мастер и зовет меня в культбудку.

— Ты почему на работу пьяный пришел? — спрашивает он.

А я стою и молчу.

— Кто тебя, пьяного, в распределительную пустил?

Я стою и молчу.

— Плохо ты начинаешь, Каграман.

Видит, что я молчу, встал и ушел. А чего мне ему отвечать, раз он правильно все говорит.

Об этом деле узнал и Николай Артемович. Вызвал к себе всех троих — мастера, Лиду и меня. За меня он ругал мастера и Лиду. А потом, когда мы все стали уходить, он позвал меня обратно, запер дверь на ключ и сказал:

— Каграман, у тебя матери нет, отца нет, маленьким ребятам ты деньги посылаешь. Так что же ты, Каграман, думаешь? Надо не пиво пить, а учиться. Ты можешь быть таким, как Мирза, таким, как я, если будешь учиться. Мы ведь тоже родились не мастерами и не инженерами. Если тебе не нравится в бригаде Бедирханова — переведу тебя в другую бригаду.

Тут я заплакал. Наша бригада выполняла план уже на 103%.

А через два дня у нас было комсомольское собрание. Я думал, что меня будут ругать, но никто ничего не говорил. Когда обсудили все вопросы, я встал и сказал: «Вот, ребята, так и так со мной случилось. Даю слово» что больше это не повторится».

Мастер встал и сказал: «Молодец, Каграман!» — и этим все кончилось.

А я стал работать еще лучше, и мне помогали ребята. Нас стали учить. Дали нам тетрадки — без денег, карандаши — без денег, и главный инженер после работы два часа нас учил.. А еще меня учила Лида Юргель. С ней я стоял на вахте в одной смене, и она мне объясняла все тонкости кривых на картограммах. Вот теперь я поэтому все и знаю…

Я слушал этот рассказ, глядя на спокойную гладь Каспийского моря, и думал о светлой судьбе юноши с несчастливо сложившимся детством. То, что Каграман рассказал, думал я, могло бы послужить материалом для хорошей большой повести, и это была бы повесть о том, как бережные руки советских людей направляли мальчика на путь сознательного, честного служения родине. Я вижу эти бережные руки незнакомых мне людей; «неродной» сестры Каграмана, колхозного агронома, комсорга Рагимова и тех людей, которых я уже знаю: Лиды Юргель, Николая Артемовича, Мирзы… Это может быть большая прекрасная повесть…

Но почему так трогает безыскусный рассказ Каграмана? Почему на глаза навертываются слезы, когда он рассказывает, как бросился к Николаю Артемовичу со своей похвальной грамотой? Может быть, и не надо никакой повести? Может быть, просто пересказать читателю биографию Каграмана его же словами? Пересказать эту короткую биографию, а в конце написать — «продолжение следует».

Поразмыслив немного, я решил так и сделать.

9

Шторм начался внезапно. Еще не было как будто ничего особенного: с гор дул свежий прохладный ветер, поверхность моря покрылась белыми безобидными барашками-беляками, над землей полетела мелкая желтая пыль, но люди торопливо шли в будки и конторы, закрывали окна и двери, убирали простыни и цветы с балконов и веранд, корабли в бухте поворачивались носами к северу и травили цепи аварийных якорей и «кукушка» с вагончиками остановилась на станции Кашен, ожидая тихой погоды.

А через несколько минут ветер вдруг завыл и усилился, трава возле конторы первого промысла приникла к земле, словно причесанная в одну сторону, запоздавшие рабочие, закрыв глаза и спрятав кепки под полы спецовок, шли боком, пробивая плечами сплошную стену ветра и пыли, и по дороге катились, подпрыгивая, булыжники величиной с футбольный мяч.

Начался один из тех штормов, которые бывают на Каспии и летом и, еще чаще, зимой. Ветер свистел, выл, стонал, и трехэтажные здания дрожали от его напора.

Недаром Баку — Баде-Кубе — в переводе обозначает «Город ветров».

Утром спокойно, словно ничего не случилось, над промыслами взошло яркое солнце, но шторм не ослабевал.

Мирза, бестолку просидев на пристани, отослал наконец ребят спать, а сам отправился в культбудку подсчитывать потерянное время. Итоги оказались неутешительными. Нейматулла постарался — сдал скважину на тридцать шесть дней раньше срока, выполнил свое обещание. А после этого начали транжирить сэкономленные Нейматуллой золотые дни: больше чем сутки продавливали скважину, с дополнительной заливкой цементом проканителились шесть суток, не меньше чем два дня и две ночи не даст работать шторм, потом еще сутки продавливать, — и, выходит, десять суток теряется впустую. Сколько бы железнодорожных цистерн нефти за эти десять суток могла дать 3019-я, если бы все было в порядке!

Два дня бушевал шторм. На третий день Мирза с нетерпением ждал метеорологических сведений. Но сведения не поступили. С ночи ветер стал утихать и к утру упал до пяти баллов.

Мирза вместе с Мусаевым, высоким спокойным мастером Мордиком и трактористом отправились на пристань.

На пристани Мирзе пришлось ругаться три раза: с капитаном, который не хотел вести катер без разрешения заведующего промыслом, потому что погода еще не установилась, потом по телефону с Николаем Артемовичем, который советовал подождать еще час-два, пока метеорологи не пришлют данные, и, наконец, с Каграманом, который явился на пристань и просил взять его на морскую буровую.

«Куда тебе на буровую, — говорил Мирза, — ты маленький. Ветер поднимется — тебя в облака унесет!» — хотя и сам он был не выше Каграмана ростом.

Наконец, провожаемые завистливым взглядом Каграмана, они сели в катер и отправились на 3019-ю. За ними другой катер повез бурового мастера на соседнюю буровую, потом пошел киржим, груженный трубами, и пловучий кран.

— Ну вот, наконец-то дождались у моря погоды, — сказал Мирза.

С берега волна казалась не такой сильной, как с катера. Катер нырял то носом, то кормой, и звонок, который в прошлые поездки чинно вызванивал один или два раза сигналы в машинное отделение, бренчал теперь беспрерывно и надоедливо. Изредка на палубу вспрыгивала волна, разбивалась на брызги и окатывала Мирзу с головы до ног.