По древним тропам

Мы готовились выйти по первому снегу, когда отлично виден след, а птица становится тяжелой и неповоротливой оттого, что перо ее влажнеет. Да и утки в такую погоду держатся не на открытой воде, а в озерах, сплошь заросших осокой и камышом. Здесь подкрадываться к ним на верный выстрел не трудно.

Я проснулся, услышав первый шорох, — отец был уже одет, он стоял на коленях перед старым казаном и катал последнюю горсть дробинок. Дробь мы делали из кусков свинца, который достать в то время в Баяндае было очень трудно; резали свинец на маленькие части, бросали их в казан — горсть на один раз — и катали круглым камнем заготовки до тех пор, пока они не скатывались в шарики.

Улыбаясь, отец кивнул в сторону окна, через которое в комнату струился ровный белый свет. Это особенный свет, увидев его, можно сразу догадаться, что выпал свежий снег. Я выметнулся из-под одеяла, побежал на улицу. Запах свежего снега напоминал аромат арбуза. В груди толкнулась и затрепетала шалая радость. Я умылся этим снегом, поеживаясь, заскочил в дом и начал спешно одеваться.

Следом за мной зашла и мать. Она уже подоила корову, процедила молоко. Разведя огонь под котлом, мать нехотя начала помогать мне собираться на охоту. Она не скрывала удовольствия, когда перебирала в сарае жирные тушки фазанов, зайцев или, что бывало не часто, куски козлятины, но вот к охотничьим разговорам и к сборам на охоту относилась холодно, почти неприязненно. Я не понимал, в чем тут дело, а отец, перехватив мой недоуменный взгляд, только отмахивался и говорил:

— А, все они женщины одинаковы.

Я начинал искать причину в словах отца и недоумевал еще больше, потому что даже во всем Баяндае я не находил двух одинаковых женщин — все они были непохожи друг на друга.

Мать положила в большие дядины сапоги стельки из кошмы, сняла с вешалки и размяла на колене меховые штаны, в которых я вчера попал под дождь.

Отец пошел седлать коня, а я позвал в сени собак, чтобы накормить их в тепле. Но мама немедленно выгнала их на улицу и сказала, чтобы впредь я больше беспокоился о своем животе.

Мы только выехали за село и тут же увидели свежие фазаньи следы. Ровной строчкой они перечеркивали заснеженную пустошь и убегали к зарослям тальника. Огненно-красное солнце поднималось из-за заледенелых горных хребтов, и снег, выпавший ночью, сверкал нестерпимо ярко.

Отец бесшумно спешился. Пират немедленно уткнулся носом в след и заковылял к тальникам. Я видел, как собака сдерживала азарт, только нервно подрагивали ее уши да трепетал кончик мохнатого хвоста, поднимая фонтанчики искристого снега. Наконец Пират подобрался к тальнику и замер, прижался животом к земле. Отец послал его вперед. Пират с коротким визгом метнулся под куст… И тотчас с оглушительным треском, цоканьем над тальником взметнулся радужный сполох — петух! Следом, чуть ниже, тенью скользнула курица. Я сжался, ожидая коротких и хлестких выстрелов отцовского «зауэра» — единственной двустволки во всей нашей округе. Это иностранное ружье отцу подарил один охотник — гость из далекой Москвы, пораженный виртуозной стрельбой отца.

Я во все глаза смотрел на петуха, боясь пропустить тот миг, когда раскатится вокруг эхо выстрела, птица вздрогнет в полете и упадет грудью в снег. Но курица летит быстрее, вертлявее — отец знал это, — и сначала он сбил ее, а потом выстрелил и по петуху. Дробь пошла в угон, петух перевернулся в воздухе, завалился вправо, но на удивление выправился и дотянул до стены сплошного камыша. Пират знал, что в таких случаях дело за ним, и помчался за раненой птицей.

Когда я подъехал, петух был уже задавлен, вынесен на чистое место, а сам Пират невозмутимо сидел в стороне, всем своим видом выражая полное равнодушие и происходящему вокруг. Я поднял петуха, быстро выдернул из его хвоста самое длинное перо и воткнул его в шапку. Отец не спешил подъезжать, я глянул в его сторону и вдруг увидел, что он скачет куда-то. А впереди него нахлестывал коня какой-то человек.

— На базу напали волки! — крикнул мне отец. Тогда мне показалось, что отец был очень испуган.

Волки пробрались в кошару через трухлявую крышу и задавили пятнадцать овец. А волков было всего два — сыртан и молодая волчица. Они и сейчас были внутри базы.

Чабан осторожно приоткрыл створы ворот, отец протиснулся в щель и тут же выстрелил — раз, другой… Волчица была убита наповал, а сыртан взвизгнул совсем как дурашливый щенок, вдруг спрыгнул — перемахнул через стену и тяжелыми прыжками помчался к тальникам. Следом за ним по снегу рассыпались и замерзали капельки крови. Чабанские собаки и наш Пират остервенело кинулись за сыртаном, но бег раненного картечью волка был стремителен, и свора отставала с каждым прыжком. Тогда отец велел чабану спустить Туйгуна — низкорослого выборзка. Про Туйгуна рассказывали, что он безбоязненно влезал в лисьи норы, выставлял свою жилистую шею, дожидался, пока лиса хорошенько вцепится, увязнет зубами, и выволакивал добычу наружу.

Туйгун настиг сыртана, преградил ему дорогу и отчаянно кинулся на него. Рядом с волком Туйгун выглядел не больше кошки. Тут подоспела и свора, собаки дружно бросились на выручку борзой, и больше я ничего не видел, только взметнулись на месте схватки вихря снега.

Прискакав туда, мы застали жуткую картину: сыртан держал в пасти Туйгуна — железные челюсти перехватили собаку поперек — и, наводя страх на свору, боком отходил к тальнику. Увидев нас, волк ринулся прямо на собак, прорвал их кольцо и скрылся в зарослях. Сыртан ушел, не выпустив из пасти Туйгуна. Наверное, собака по привычке подставила волку шею и жестоко поплатилась за это.

Только в глубине тугаев волк бросил изжеванного Туйгуна. Чабан нашел собаку, вынес ее на руках. В Туйгуне еще теплилась жизнь, и, заметив это, чабан чуть не заплакал. Тогда отец сказал чабану, что он может приехать к нам и выбрать себе любую собаку.

ПОМОЩЬ МЕКЕН-ТАМУРА

Всю зиму сыртан мстил людям за убитую подругу. Он передушил лучших чабанских собак, разметал по степи несколько отар, потрепал табун лошадей. А самого табунного жеребца изодрал так, что еще долго потом шкура на жеребце висела клочьями.

Подсчитав убытки от сыртана, отец не на шутку разозлился. Он расставил вокруг всех чабанских зимовок капканы, обложил ими звериные тропы. Теперь, куда бы отец ни собирался, в стволах «зауэра» были патроны только с картечью.

Однажды после очередной проверки капканов отец принес домой… волчью лапу.

Он сказал, что это лапа того самого сыртана. Волк перегрыз собственную лапу, угодившую в капкан…

— Теперь он будет еще коварнее. Надо звать Мекен-Тамура с его беркутом, — рассудил отец.

К Мекен-Тамуру отец отправил меня. Старый дрессировщик беркутов жил далеко, верстах в двадцати за Александровской, и, признаться, я побаивался предстоящей дороги. Мне все мерещилось, что встреча с обозленным сыртаном неизбежна.

Старик встретил меня как именитого гостя, велел хозяйке накрыть стол, подать чай для разговора. А сам, обращаясь ко мне только почтительным словом «мирза», начал расспрашивать о благополучии нашего села, о здоровье баяндайцев, о том, хороша ли была добыча на последней охоте. Я отвечал рассеянно, невпопад, потому что во все глаза разглядывал висевшие на стенах шкуры волков, лис, камышовых котов и ждал момента, когда наконец можно будет рассказать о цели приезда. Но, видимо, Мекен-Тамур чувствовал, что меня прислали неспроста, и, соблюдая древний обычай, продолжал расспрашивать обо всем по давно заведенному порядку. У меня конечно же не хватило терпения вести себя так, как наказывал отец.

— Не торопись с этим проклятым сыртаном, веди себя степенно, расспроси от моего имени аксакала обо всем, как положено. Не забывай, чей ты сын! — наставлял меня на дорогу отец.

Но разве разумно битый час говорить об упитанности какой-то коровы, если проделки сыртана давно не дают никому покоя?! И потом, на пути к аксакалу я рассудил, что, если он настоящий охотник, значит, история с волком должна интересовать его в первую очередь. И я прервал неторопливый поток вопросов Мекен-Тамура, спросил напрямик: