По древним тропам

Первые трудности пережили. Пацаны на ножки встали… Это было событие так событие. В один день на ножки встали.

Опять же одна фабричная женщина — парторг Анна Васильевна — вложила в молодые головы разум:

— Что это вы, мои хорошие (это к Вере и Вале), детей в люльке держите? — О колясках тогда тоже только мечтали.

— А что? Засыпают вместе, играют вместе. Одни крик поднимет — другой тут же подхватывает…

— Я не о том.

Девчонки на Анну Васильевну удивленные глаза — и чем еще прошляпили, недоглядели?

— Сколько месяцев пацанам?

— По году и почти месяцу…

— Так что вы, из них хотите по Илье Муромцу сделать? Тридцать лет и три года на печи будут сидеть?

Не понимают девчушки.

— Давайте сюда Арслана.

Вынули из люльки и подали. Анна Васильевна распеленала, штанишки натянула, на ножки поставила:

— Ну, пошли, Алик…

У девчушек и глазах растерянность и страх.

А он пошел, затопал ножками — рот до ушей, довольнехонек…

— Володьку давайте.

Дали. И та же история. Идет.

— Что ж вы их по рукам затаскали. И волю теперь им давайте. Постелите одеяло на пол, и пусть ползают, ходят…

Тоже наука.

Позже-дальше — новые проблемы.

— Ты одинаково их любишь? — спросила как-то Валя у Веры.

— Почему ты спрашиваешь?

Валя засмущалась своего вопроса, поняла, что не то спросила, но отступать было поздно.

— Может, свой ближе?

— Раньше у меня была такая мысль — думала, что ближе. А сейчас мне их от сердца не оторвать.

Вот девятое мая. На фабрике план по выпуску обмундирования для фронта выполнен — радость. А тут — п о б е д а!

Вера принарядила малышей. Костюмчики у них одинаковые, ростом — вровень. Цвет кожи у Арслана посмуглей. Это отметила Валя.

— Загорит на солнышке Володька и таким же будет. Смотрите, дети, вот папа Алика на танке.

— А мой?

— И твой.

— Папа, папа…

Как не вспомнишь Володьку! Не дожил… Брызнули слезы у Веры, на улицу вышла, на ветерок. Гармошка играет, радость, смех кругом, а она плачет. Соседи подбадривают, а Вера и слез не прячет.

Так вот…

А потом писем от Арупа не стало. Все лето — как в воду канул. «По диким степям Забайкалья…» — была первая весть. И чем ближе подходило время приезда Арупа, тем чаще поглядывала Вера украдкой на Алика. Что? Как все будет? Приедет и отберет? А как же тогда Володька один? Он же продыху не даст — где мой братишка Алик? Куда вы его дели?

Что ответишь? А узнает, что не родной ему Алик, — отвечать тоже придется. И отдать Алика законному отцу тоже придется. Какие у нее, Веры, права на Алика? Никаких. Сделала доброе дело, так что ж… памятник тебе ставить? Тут… Тут мысли обрывались.

— Мама! Он коня мне не дает.

— Мама! А что все он да он катается?

Оба мамой зовут! Вот так!

Но Вера решила: скажет Аруп — отдай сына, отдам. Не заплачу. Пусть другую маму ищут. Вырастет — поймет.

А как иначе? Ну как?

8

Вот и настал долгожданный день. Третьего ноября в сумраке утра пассажирский поезд из Новосибирска подошел к станции Алма-Ата-первая. Аруп вышел на перрон, набросил на плечо вещмешок, обошел вокзальчик, вглядываясь в лица, надеясь встретить знакомое. Как давно он здесь не был, а постройки все те же. И люди какие-то другие — постаревшие, что ли? Мужчин почти не видно. Из солдат — только он один и был. Вначале ехали демобилизованные, да посходили на станциях и полустанках. До Алма-Аты он один доехал.

На фронт его провожала здесь Мервана. И тогда было много людей — и уходивших на фронт, и провожающих.

Вернулся он один… и никто его не встречает.

У коновязи стояли две телеги с арбами. Аруп подошел. Дряхлый старикашка лежал на соломе, дымил самосадом.

— В город не подбросишь, батя?

— Не-е, служивый, не попутно.

Вернулся в приземистый вокзальчик — неуютный, грязный, увидел милиционера — тоже старик.

— До города доберусь?

— Только днем, если бричка попутная попадется. А так… пехом. Десять верст. Я б не советовал: хулиганье бродит, обчистить могут.

— А вы зачем?

— Я тут смотрю. А на дороге у каждого куста не насидишься.

Аруп решил идти пешком. Что это такое — идти пешком от Алма-Аты-первой в город — сейчас представить молодым трудно… Если идти от вокзала, как шел Аруп, то слева высилось темной полосой роща Баума, а справа, вдали, огоньки деревень. Впереди почивают золотиться в лучах солнца седые вершины Тянь-Шаня. Они была ориентиром и проводником по извилистому проселку.

И все-таки они его прищучили, местные блатяги. Еще издали, ну в километре-двух от Ташкентской, Аруп увидел впереди силуэт. Мга, туман не туман, а видимость ограничена. Только над всем этим вдалеке золоченные солнцем вершины. А здесь мга, пасмурность. Темная фигурка будто и не двигалась. Подошел и остановился Аруп в метрах пяти от нее.

— Попался, служака? — в руках у стоящего блеснуло лезвие финки. — Скинь сумку, шинельку, сапоги и можешь идти туда, куда хочется. Понял? — с ударением на «о» проговорил жестко стоящий на дороге.

Аруп оглянулся. Сзади еще двое вылезли из камышей.

И впереди еще один что-то замешкался в придорожной канаве.

Аруп мгновенно оценил обстановку, выхватил из-за голенища трофейный кинжал, уверенно пошел на грабителя.

— Я фашистскую сволочь пять лет бил… Я в танке два раза горел — и вы меня грабить? Я же за вас, поганых, кровь лил…

Он шел, готовясь к броску, за собой слышал шаги. Передний отступал.

— Да я пошутил, дядя.

— Это не шуточки, милый мой. Брось финку.

Бросил.

— Уйди с дороги!

Нехотя сдвинулся в сторону. Шаги сзади приближались. Вылезал из канавы четвертый с дрыном наперевес. Аруп сделал рывок вперед, метров шесть-семь, резко обернулся, став в борцовскую позу. Остановились, смотрят за спину Арупу. Он оглянулся — еще один с жердинкой. Аруп повторил рывок к следующему, сбил — уверенно, с одного удара, отошел на два шага:

— Лежать!

Поднял жердину, кинжал сунул за ремень.

— Ну что, еще будем?

Они надвигались, теперь все вместе, стеной. Пятый лежал, решил помочь дружкам, начал подниматься. Аруп резко прихлопнул его по боку жердью, тот сник.

— Следующий!

Аруп отступил, пятясь. За спиной уже не слышно было шагов. «Теперь вперед», — сам себе скомандовал Аруп и пошел с жердью на грабителей. Те остановились.

— Иди, дядя, в город. Порежем же. Иди, не тронем.

Дальнейшее Аруп помнил плохо. Он рванулся на четверых, мотал отнятой жердью, как игрушкой, крушил молча, сосредоточенно — бывало и на фронте такое, что шли в рукопашную, так что не в новинку.