По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России
Шрифт:
В 1990 году мы с женой нанесли краткий визит в старый дом моего детства. Это было мучительно. Деречин, где когда-то кипела работа и бурлила жизнь, превратился в полуразрушенный город-призрак. Там, где прежде стоял господский дом Лобзова, мы увидели полуразвалившиеся колхозные постройки. Деревьев вокруг не было, тщательно осушавшиеся в былые времена низинные пастбища были затоплены водой, а поля, щедро питавшие нас пшеницей и рожью, были запущены, заброшены и тверды как камень.
В начале 1920-х годов Новогрудский район, а с ним и окрестности Деречина были разорены веком российского управления и Первой мировой войной. Деревни вокруг Деречина боролись за выживание, а особняк был на грани банкротства. И все же лобзовские фермы пережили кризис 1930-х годов и к концу десятилетия начали постепенно выправляться. В деревнях появились велосипеды, а в домах швейные машины, классические — по словам моей матери — знаки прогресса.
Специалисты по экономической истории склоняются к тому, чтобы оценивать развитие Второй Польской республики 1930-х годов — а с ней и Новогрудского района — на одном уровне с Испанией и впереди Португалии и Греции. С тех пор все три страны добились прогресса, позволяющего им стать членами Евросоюза. Все они, несмотря на различные политические несовершенства и затруднения, обладали одним преимуществом: они избежали советского экономического режима. Рискнем высказать предположение, что Новогрудский район и конкретно жители Деречина — если бы у них был шанс эволюционного развития без идеологизированной экономики и социального насилия — могли бы соответствовать своим коллегам в Греции и на Иберийском полуострове или даже превзойти их.
Меня не оставляет вопрос: если бы передача лобзовских ферм в пользу местных деревень была законной и цивилизованной, а не насильственной, выиграло бы от этого общество больше, чем от сельскохозяйственного предприятия при поместье? Признаюсь, я даже не знаю, как к нему подступиться. Но различные модели, возникшие как в Западной Европе, так и за ее пределами, наводят меня на мысль, что культурно-историческая ценность столь любовно восстановленного моими родителями лобзовского дома с землей (без ферм) с годами значительно возросла бы, и хозяева и местные жители в равной степени считали бы его своим общим достоянием. Совершенно очевидно, что от его нынешнего разорения не выиграет никто.
Одна из центральных тем этой книги — смена старого порядка. Другая ее тема — выживание. Для большинства спасенных армией Андерса выживание стало длительным и, как правило, непростым процессом обновления. Мой пример — один из многих примеров возвращения к нормальной жизни.
«Новая жизнь» — жизнь после 1947 года — оказалась полезной и интересной. Я был авиаконструктором, а потом работал консультантом в развивающихся странах, что позволило мне побывать на четырех континентах. В то же время мои изыскания по средневековой истории Центральной и Восточной Европы вылились в серьезные исследования совместно с учеными Оксфордского университета.
Сегодня, на восьмидесятом году жизни, я счастлив обществом своей жены и нашим гостеприимным домом, который может поспорить с салонами моей юности. Я с интересом и даже с некоторой тревогой наблюдаю за рискованными занятиями моих детей и с неизменной надеждой продолжаю делать заметки для продолжения этой книги.
Благодарности
Эта книга вызвала интерес у множества людей, которые снабжали меня информацией, читали первые черновые варианты и предлагали свои замечания. Я не смогу здесь перечислить их всех. Привожу имена лишь тех, без кого я не смог бы дойти до конца. Пусть они представляют и всех остальных.
Хьюго Брюннер прочитал первую версию книги «На краю кратера», длинную и подробную, от корки до корки и пришел ко мне с предложениями по структуре следующей версии. Моя дочь Коки внесла ряд удачных предложений, как значительно сократить текст. Хьюберт Завадский терпеливо помогал мне с исторической канвой. Им троим я обязан превращением громоздкой махины в нечто компактное — «версию 2004 года».
Ее я с робостью представил Питеру Стэнфорду, и он предложил сделать мой достаточно академический текст более доступным для тех, кто не так хорошо знаком с нравами, обычаями и событиями, происходившими к востоку от Одера. Норман Дэвис тоже читал «версию 2004» и назвал ее «полезным взглядом на другую половину Европы», пусть экзотическую, но часть единой Европы. Его участие в самый драматичный момент этой саги побудило меня продолжить работу.
Спустя четыре года ныне покойная Мэгги Эванс мудро и терпеливо объяснила мне, куда двигаться дальше. Ей я хотел бы выразить особую благодарность.
Книге было необходимо умелое хирургическое вмешательство, и Сара Сэквиль-Уэст открыла для меня Алекса Мартина. Он, опытный редактор, писатель и переводчик, подошел к тексту со скальпелем. Получилась более энергичная версия с новой структурой — и она была сочтена годной. Энтони Уэлдон взял книгу в работу. Сейчас она перед вами. За спиной начинающего автора стоят Алекс, проделавший исключительную редакторскую
работу, и Энтони, пошедший на этот риск.Всей этой долгой работой, от первоначального замысла и до финальных изменений и окончательной отточенной версии, я обязан своей жене Рози. Все это время она оставалась строгой нянькой для автора и суровой повивальной бабкой для проекта, коротко говоря, моей музой и animatrice. [66] Она — мой невидимый соавтор.
Иллюстрации
66
Вдохновительница (фр.).
Михал Гедройц. 1933 г.
Лобзовское поместье, вид на правое крыло дома. 1929 г.
Семья на крыльце в Лобзове. 1935 г.
Аня с дочерьми Анушкой и Тереской (на руках). «Дом под лебедем», 1922 г.
Тадзио Гедройц. Вильно. Ок. 1920 г.
Фамильный княжеский герб рода Гедройцев.
Ян Маурицио Гедройц, отец Тадзио.
Профессор Францис Гедройц, кузен Тадзио. 1930-е гг.
Тетя Софи, сестра Тадзио. 1930-е гг.
Аня. 1919 г.
Леон Шостаковский, отец Ани. Ок. 1904 г.
Аня, 1930-е гг.
Дядя Хенио (слева) и дядя Стефус, братья Ани.
Михал. Николаевка. Начало 1940-х гг. Рисунок Ани.
Родион Самойлов, «Хозяин». Ок. 1942 г. Рисунок Ани.
Польские дети в сибирской ссылке. 1940–42 гг.