По морям, по волнам

Вот с ней-то и случился конфуз.

Кровать оказалась для меня не слишком высокой, и с целью проверки её рабочего состояния, я прыгнул на неё. Как выяснилось позднее, она оказалась укрыта какой-то немыслимой антикварной тряпкой.

В силу возраста я ещё не разбирался в старинных покрывалах, лично скажу, люблю меховые широкие коврики!

Находясь на кровати Станислава, был поражён новыми ощущениями: она не давала мне стоять, и добираться до подушки пришлось короткими ритмичными прыжками. Она была такой обволакивающе мягкой, что я соорудил себе гнездо и уснул. Где-то часа через полтора учуял завтрак, спустился вниз, и мне пришлось бежать в трюм освобождать место для ожидавшегося вскоре обеда.

Всё шло хорошо. Но вечером наш капитан отправился спать. Очень скоро я услышал возмущённые крики и, быстренько прикинув что к чему, сообразил, что нашего Станислава не устроило мое гнездо. Поэтому, недолго думая, удрал под защиту Полины и лёг спать к себе в корзину. Когда капитан постучал к ней, естественно, я уже глубоко спал. Мне казалось, что учитывая количество стаи, возможность вычислить меня не высока и надежда, что на хлеб и воду посадят не меня, грела душу.

Пришлось долго слушать, как наш руководитель, солидный человек с громким родовым именем, противно разоряется по поводу немного испачканных подушек, ерундовых дырочек от когтей на брабантском кружевном покрывале и слегка пожёванного кусочка одеяла. Можно было подумать, что наш капитан готовился выставить своё лежбище на конкурс «Лучшая кровать месяца!».

Наконец, граф грозно навис над корзиной, и мне пришлось открыть глаза. Наш вожак мелочно тряс перед носом немного рваным покрывалом. К сожалению, надежда на нарисованную на моей морде оскорбленную невинность разрушилась в пыль. Капитан схватил мою лапу и приложил к следу на тряпке! Передо мной возникли блики суда и приговора, без смягчающих обстоятельств! Необходимо было срочно принимать меры…

***

Из дневника Полины.

С детства я впитала постулат о том, что для здоровья полезно начинать день с овсяной каши.

Поэтому утром я съедаю её и грустно смотрю, как Теодор уписывает две порции омлета и три больших тоста, густо намазанных маслом и медом.

Чтобы никто не решил, что за столом среди нас обжора, он объясняет такой аппетит нежеланием выслушивать лекции Дена по естественной истории. После этого эпатажа Акула начинает кряхтеть, мессир Грейсток улыбаться, а Ден ещё аккуратнее размазывать овсянку тонким слоем по тарелке.

— Ден, а ты не думал начать писать мемуары? — глумливо вопрошает Теодор. — Можно мне еще чая?

— Уууууууу! — с подвыванием, докладывает снизу Рамзес- Я тут! Я голодный.

— Правда, пушистик? Мы все рады, что ты имеешь такой замечательный аппетит, но по-моему, ты съел больше всех, и должен был наесться, — говорю я, листая замечательный журнал мод, подаренный мне господином виконтом. — Посмотрите, господа, здесь написано, что в моду снова входят отрезные рукава, а у меня нет платья на выход… — я сильно волновалась, готовясь к встрече с римлянами…

— Ден, спорим, что за мою коллекцию кремневых ружей можно выручить целое состояние в Роме. Ваши монахи всегда покупают всякую дрянь, — просветил Теодор глухую к его словам аудиторию. — В Нью-Дели я купил одно за двадцать медяков — в Бритландии за него дадут не один фунт.

Несмотря на то, что казалось каждый говорит в никуда и все думают только о своём, все всё слышали и при выявлении нарушителя покоя, сразу объединялись и ставили его на место.

В то утро всех завёл Леопард.

— Ух, ты! Здорово! — вдруг воскликнул он. — К нам же припрётся роммский лоцман.

Капитан отложил приборы и уставился на него.

— Послушай, Теодор, — начал он, — я не желаю влипать вновь ни в какие истории. Мы просто должны мирно пройти Республику, согласно договора. Тем более, что у нас Наследник…

— А у меня нет ни времени ни сил. И подготовить команду и корабль, а тут ещё Леопард со своей коллекцией оружия и оборотень, с грязными лапами, — вставил Боб.

А Тео засопел и грустно уставился на Акулу.

— Я же не прошу кока жарить ноги римского лоцмана для псины, — заявил он. — У него наверняка варикозные вены. Хотя, на островах, Мак Уак решил бы, что это редкий деликатес. Но ребята, поохотившись на птеродактиля вместе с нами, станут их есть, хоть бы и в кляре.

— Я вообще-то не про вены лоцмана, а про успех предприятия и его подготовку, — наконец, возмутился Боб.

— А этот Марриолани? — высказался тут Скелет, серьезно. — Из поповских женоподобных гомиков?

— Ты спросил кто такой мессир Руиллиди Мариолани? — удивилась я. — Это же один из Высших в Триумвирате! Он же богоподобен… Он светлый…

— Не негр? — подсказал Тео.

— Так все говорят, — честно сказала я. — Но он стар. Ему пятьдесят, наверное. Он ведь отец нашего Дена.

— Я бы так не восхищался, будь он богоподобен, будь он светел и будь он мужчиной, — решительно произнес Теодор.

Все сидящие за столом заулыбались. Я явно чего-то не понимала. Но все подсознательно были напряжены и ждали неприятностей. Беспокойство тягучим маслом разлилось по галеону.

***

По вечерам фигура сплетённого хвостами дракона просыпалась под вечерним бризом и впитывала капельки живительной влаги, наполненной солями самой плазмы жизни, текущей в чреве любого живого существа…

Мери рассказывала возлюбленному сказки, про высоченных юных Мелорнов. Она вспоминала своё детство.

Само солнце питало её корни, блестя алмазной крошкой на белых развалах мрамора, создавшего каменный террасный пейзаж на склонах небольших гор.

Маас от этих рассказов зеленел и, устремив в быстро чернеющую синеву неба взгляд, думал, как ему повезло, что такая красивая умная и удивительная Мери нашлась в этой Бесконечной Вечности пространства и сейчас находится рядом с ним.

Выросший на необитаемом острове, он жил в единстве с природой и воспринимал мир, как нечто сияющее и устойчивое, а жизнь, как форму, наполняющую тело разумом, мыслью, делом и словом.

Мери, наоборот, пыталась объяснить наивному Мелорну, что жизнь не должна разнеживаться, что, это череда борьбы, которая всегда следует за неприятностью. Она росла и знала — для неё жизнь — это вечный страх перед рабством…

Сейчас и другие думы волновали её.

Мери хотела бы жить так, в счастье и радости ещё долгие годы, но понимала всю тщетность своей мечты. И ещё она чувствовала в себе родившуюся новую жизнь, будущих её детей, которые уже глубоко в коре жили своей собственной, не проклюнувшейся ещё до поры сущностью.