По нехоженной земле

отклонился к югу, потом к юго-западу и, наконец, обрушился на наш лагерь. Не стало

тишины и уюта и под нашим спасительным обрывом. Сначала мы вынуждены были

закрепить колья палатки и потуже натянуть парусину, а потом выложить снежную

стену. 25-градусный мороз при таком ветре пробирал до костей. Но в палатке, за

снежной стеной, мы его почти не чувствовали. Некоторые собаки дали занести себя

снегом и не вылезали из своих нор. Другие, повизгивая, искали новых мест и скоро

тоже успокаивались под защитой снежной стены.

Я вычертил пройденный путь. Журавлев внимательно следил за тем, как я

откладывал на бумаге азимуты, наносил [182] отрезки пути, обозначал русло речки и

зарисовывал прилегающие горы. Он узнавал на планшете отдельные участки и был

необычайно доволен этим. Когда, поставив последнюю точку, я показал

местонахождение нашего лагеря, охотник задумчиво проговорил:

— Эх, если бы я умел делать съемку! Какую карту Новой Земли составил бы!

Сколько лет колесил по ней, а путь остался только в голове. Помню горы, речки и

ледники, которых, пожалуй, не найдешь ни на одной карте.

Я стал говорить о том, что его работа в нашей экспедиции так же ценна, как и труд

топографа. Вот мы колесим по ледяным просторам Северной Земли, боремся с

морозами и метелями и прокладываем след саней там, где никогда еще не ступал

человек. Все это вольется каплей в сокровищницу культуры нашей страны, будет

содействовать ее росту и славе. И он, Журавлев, вложил в это дело свою не малую

долю. Сергей слушал и оживлялся. В нем обострилось сознание общественной

ценности его работы в экспедиции.

Перед вечером метель уменьшилась. Мы выбрались на высокий берег, набрали

камней и сложили гурий{13}, а под ним из мелких камешков выложили надпись: «У. и

Ж. 1931 г.»

К утру 6 апреля метель окончательно улеглась. Термометр показывал — 27°.

Мороз сдабривался легким восточным ветром. Метель почти начисто подмела снег и

обнажила большие участки берегов речки. Зато в самое русло ее намело много снега.

Истертый в пыль, спрессованный силой ветра и смерзшийся, он лежал плотной,

сплошной массой и представлял идеальный путь.

Случилось то, что представляет обычное явление в Арктике. Здесь часто

достаточно одних суток, чтобы условия пути изменились неузнаваемо.

Вчера мы вынуждены были итти тяжелым путем по берегу речки и даже не

рисковали спуститься в ее русло, заваленное глубокими и рыхлыми сугробами.

Теперь здесь была чудесная дорога.

Мы без труда прошли 8 километров к востоку и почти вплотную приблизились к

подошве столовой горы, которую впервые увидели три дня назад. Оставили собак и

поднялись на плоскую вершину. Анероид показал 345 метров высоты.

По всем признакам, мы приблизились вплотную к водоразделу.

К югу лежал все тот же ледниковый щит. На юго-восток и восток тянулась

широкая равнина, прерывавшаяся несколькими [183] куполообразными вершинами.

Определить доступность пути в этом направлении не представлялось возможным.

Полоса тумана закрывала даль.

Интересная, возбуждающая любопытство картина открывалась на северо-востоке.

В этом направлении, над пеленой тумана, скрывавшего плоскогорье, видны были какие-

то высокие острые пики. К югу они переходили в возвышенности с мягкими

очертаниями, а к северу обрывались крутой стеной. Очертаниями они несколько

напоминали открытый нами мыс Ворошилова. А это позволяло предполагать, что они

расположены на берегу моря.

На карте в этом направлении, на восточном берегу Земли, лежал мыс Берга. Но ни

о каких скалах в районе этого мыса в описаниях участников Гидрографической

экспедиции даже не упоминалось. Кроме того, от нашего местонахождения до мыса

Берга по прямой линии должно было быть не менее 80 километров, а до этих скал вряд

ли могло набраться более 40. Если нас не обманывали очертания скал, мог напроситься

предположительный вывод: море здесь должно глубоко врезаться в массив земли, и тот

небольшой заливчик, который на прежней карте значится под наименованием фиорда

Матусевича, в действительности простирается гораздо дальше на запад.

Решили итти к этим пикам. Близость загадочных скал, предположение найти

около них желанный морской лед и надежда, что на берегах глубокого морского залива

можно обнаружить какую-нибудь долину или речку, впадающую в этот залив, удобные

для передвижения, окончательно укрепили нас в своем решении.

Я взял азимут на скалы. Их острые вершины скрылись, точно видение, едва я

успел засечь их. Ветер стих. Молочно-белая пелена тумана быстро сгущалась,

укутывала перевал. Пока мы спускались к собакам, туман залил всю окрестность.

Некоторое расстояние мы все еще шли по руслу речки, пока оно не разделилось на

несколько мелких ручьев и не исчезло. Теперь мы вышли на плато.

Ориентироваться и выдерживать взятый курс в густом молочном тумане стало

трудно. Впереди пошел Журавлев, я следовал сзади на таком расстоянии, чтобы только

не потерять его в тумане из виду, и тщательно следил за следом передних саней.

Заметив, что дорожка от полозьев начинает изгибаться, я выправлял товарища и снова

все свое внимание отдавал наблюдению за следом. Время от времени мы

останавливались и проверяли курс по компасу. Без таких предосторожностей, не видя в

тумане абсолютно никаких [184] ориентиров, можно вдоволь наездиться по кругу и не

заметить этого, пока не попадешь на свой собственный след.

Плато казалось ровным. Плотный снежный покров делал его поверхность совсем

похожей на гигантский стол, покрытый белейшей скатертью. Ни уклона, ни подъема.

Даже ручьи не попадались. Действительность, конечно, была иной. Перед этим с горы