По обрывистому пути

— И учишься, значит?

— Учусь.

— А отучишься — замуж пойдешь и всю науку забудешь. Богатым зачем наука!

— Мама была жива — не забывала науки, в учительницах служила. И мне тоже служить всю жизнь. А богатство откуда же? Нет никакого богатства.

— А мать-то давно померла?

— Лет шесть.

— Сиротинка, значит, — сказала тетя Лиза. — Братья-сестрицы есть?

— Старшая сестра за доктором замужем.

— А сама? Учительша тоже?

— Никто. Так, мужняя жена.

— Разлюбезное женское дело! — высказала заветную думу тетя Лиза. — А кто же ваш отец-то?

— Статистик, — отвечала Аночка.

— Учёный, что ли, какой? — не поняла тетя Лиза.

— В земстве служит.

— А из-за чего, вы скажите, в студентах пошла заварушка? — спросила Маня. — Им чего не хватает?

— За то, что в Киеве и в Петербурге студентов в солдаты забрили, — ввернула Аночка, как ей казалось, особое «простонародное» словечко.

— За что ж их забрили?

— Опять же — за сходки и забастовки.

— Значит, и этих голубчиков, что в Манеже, тоже в солдаты отправят? — спросила Маня.

— Этих отправят — другие станут бороться, — уверенно и задорно ответила Аночка. — Всю Россию в солдаты не сдашь и в тюрьму не отправишь!

— Ишь ты какая!.. А тот говорит — «малявка»! Да ты молодец, — похвалила Маня. — Недаром мы за тебя заступились. А то ведь студенты бывают разные тоже…

— Разные, — согласилась Аночка, вспомнив Геннадия. — Есть из помещичьих деток студенты, из фабрикантов…

— Ну, те небось не бастуют! — сказала старшая.

Мятный чай был давно уже выпит, но они не ложились. Работницы словно забыли о том, что им скоро уж вставать на работу.

— А кабы фабричных за забастовку загнали хоть в тот же Манеж, студенты пошли бы за них с полицией драться? — спросила Маня.

— Много пошло бы, — с уверенностью ответила Аночка, вспоминая разговоры с товарищами и прокламации, которые составлялись в её комнате. — Враг-то общий. Студенты одни не справятся, если народ не поддержит. И фабричным одним не справиться тоже, — сказала она, повторяя мысль Феди о том, что не может быть для студента свободы, пока вся страна сидит в сплошной огромной тюрьме.

— Кабы все-то студенты были такие, как вы! — одобрительно сказала Маня. — Ну, давайте ложиться. За полночь пошло. Мы с тетей Лизой, а вы на моей кровати, если заразы моей не боитесь. Говорят, у меня чахотка…

— Ну что вы, чахотка! Я видела чахоточных — совсем не такие! — сказала Аночка, чтобы ее успокоить, а у самой побежали мурашки от этого слова.

И когда погасили свет и она легла на подушку Мани, то подстелила под щеку «на всякий случай» снятую с себя кофточку. Она подумала, что от страха перед чахоткой теперь не заснет, но тотчас же перед её глазами задвигалась толпа людей, появилась усатая физиономия в полицейской фуражке, а рядом — огромный Федот, и полицейский кричал ему: «Ты Федот, да не тот! Федот, да не тот!» Полицейский поймал её и колол булавками. Зудело все тело от этих уколов. Она металась, рвалась, стонала…

5

Аночка проснулась уже при полном свете дня, когда в замороженное окно каморки светило яркое зимнее солнце. Очнувшись, она не могла понять, где находится, и медленно припомнила весь разговор с ткачихами — хозяйками, комнаты. Кофточка давно уползла с подушки, и Аночка, вспомнив о чахоточной хозяйке кровати, живо вскочила и начала одеваться. Все тело было покрыто какой-то сыпью… Аночка брезгливо рассматривала на руках, на груди и на шее красные пятна, когда дверь скрипнула и молодая девушка деревенского вида, маленькая, белобрысенькая и бледная, без спросу просунула голову из соседней комнаты.

— Уй, как тебя, свежую, клопы всю изгрызли!.. — сочувственно воскликнула она. — Тётка Лиза и Манька тебе наказали чаю напиться и никуда не ходить. Да велели спросить, деньги есть ли. Коли хочешь, я в лавочку сбегаю, что куплю…

Аночка только тут поняла, что за сыпь покрыла ее, и разглядела по всем стенам на газетах темно-бурые пятна от раздавленных клопов. Она натянула валенки, вспомнила про платок Ивановны. Раньше вечера она и сама не решилась бы показаться на улице в атом наряде. В кошельке у нее было немножко денег, во всяком случае более чем достаточно, чтобы устроить себе и хозяйкам довольно роскошный пир: купить ситного, сахару, колбасы, селедки.

— Ты мена Варькой зови, — сказала ей новая знакомка.

— Сбегай, Варенька, в лавку, купи, — обратилась Аня.

Та фыркнула.

— «Варенька»! — повторила она с усмешкой. — Ладно, сейчас…

— А ты сюда выходи, тут теплее, — позвал Аночку мужской голос.

— Спасибо.

— Да ты не бойся, иди. Я на тебя посмотрю. Ночью-то не спится. Я слышал, что ты говорила. Слыхал, дочка. Ты выходи, да и дверь отвори к Лизке с Манькой. Покуда их нет, мы всегда отворяем, чтобы лучше нагрелось у них…

Аночка вышла.

— Фу ты каплюшка какая! — усмехнулся взлохмаченный бородатый человек, который лежал на печи. — Ну, здравствуй. Станем, стало, с тобой и с Варькой втроем домовничать. Я на работу теперь — шабаш — не хожу, а все-то ушли… а я уж совсем шабаш.

— Почему? — спросила Аночка, услышав в самом голосе его ту значительную и вызывающую недоговоренность, которая требует от собеседника настойчивых вопросов.

— Сорок пять лет я отработал — и буде! — со злостью сказал он. — Руку мне размололо машиной. Гляди, — он, будто хвастаясь, показал из лохмотьев красный, словно отмороженный, обрубок. — Так и крещусь теперь левой, и блох ловлю левой. Живи — не тужи!.. Отец тут, на Прохоровке, пропал — об стену его головой ударило, тоже попал под ремень. И я крепок и ловок был, пока ноги мне не сломали на стенке.

— Как — на стенке?

— А в кулачном бою. Мы, значит, ситцевики — «мамайцы», а прядильщики — те, по-нашему, по-фабричному, значит, «барбосы». Рассудить — так причины-то нет между нас никакой, одна глупость. За что нам дружка на дружку лезти на драку, А как напьемся, так и полезем, и лупим друг дружку, как будто богатые за наследству, и своего же брата калечим. А там разойдёмся — да сызнова пуще в пьянку… Вот как обе ноги мне сломали, отлежался да встал, срослися-то плохо, кривые. Не так изворотлив уж стал… Между машин да станков в тесноте-то лазить сноровка, голуба, нужна… Ты что, девку в лавочку посылаешь? — перебил он внезапно себя.

— В лавочку, — ответила Аночка.

— Вели-ка ты ей, Христа ради, распроклятого зелья купить на гривенник для убогого. Выпью — полегчает…

Варька, которая собралась уже уходить, задержалась слегка на пороге.

— Велишь, что ли, барышня? — спросила она.

— Ну, купи, — согласилась Аночка.

— Вот спасибо. Ин беги, слышь, беги! — поощрил калека девушку. — …Вот так и остался теперь с култышкой. Куды деваться? В контору пошел. Прогнали. И из «могилки» прогнали…

— Как — из «могилки»? — спросила Аночка в недоумении.