По обрывистому пути
Шрифт:
— А ружье? — осторожно спросил хозяин.
— Чего не умею, того не умею. Зря хвалиться не стану!
— К ружью слесаря надо, — сказал хозяин.
— Вот то-то, что слесаря, а меня не к тому учили, — ответил Володя.
Вдруг бородатый хозяин, едва поднеся ко рту папиросу, воровато бросил ее себе под ноги и в испуге поспешно затоптал. К дому шагал высокий, совершенно седой, патриаршего вида старик, прямой, дородный и по-старинному сановитый.
— Затоптал, однако, — с суровой насмешкой сказал он сыну. — А ты чего же не топчешь свою, стрекулист? — спросил он Володю.
— Вы мне не отец, — возразил Володя.
— Я тебе и в деды сгодился бы, не то что в отцы. Уважать
— Он, папаша, часы починил! — несмело вступился сын, словно прося не спешить с вынесением сурового приговора.
— И что же, однако, идут? — недоверчиво обратился к Володе старик, игнорируя сына.
— Идут, — усмехнулся Володя.
— А ты не хвались! Часы есть часы, а табак — оно бесово зелье!
— Да я не хвалюсь. Эка штука-то! Починил от безделья, со скуки, а табак — это дело мое!
— На том сговорились! — оборвал суровый старик. — Ищи другой дом, табашник!
Как раз в это время за дверью в избе раздался густой, чистый звон. Старик вскинул голову, с хитрой усмешкой прислушался, считая удары.
— Стрекулист! — одобрительно сказал он. — А царя почитаешь?
— Я от него добра не видал и не знаю его, — отозвался Володя.
Старик покрутил головой.
— Врёшь! Царь — от бога!.. — И вдруг оборвал: — Ну ладно, иди в избу, познакомимся лучше. Папироску туг брось. Вот так. Затопчи совсем. Теперь идем.
Войдя в избу, старик остановился напротив часов и молча, с благоговейным уважением посмотрел на сверкающий маятник, на весь обновленный облик часов.
— Покормили тебя? — вдруг спросил он Володю.
— Не поспели, папаша, — оправдываясь, сказала невестка.
— Язви вас! Человек-то с дороги! Накрывай на стол, скоро! — прикрикнул старик. — Садись, стрекулист… Небось в бога не веруешь тоже? — грозно спросил он. — Что лба не крестишь?
— Всякий по-своему мыслит, — сказал Володя. — Вы что, церковный староста, что ли?
— Ведь каков непокорный, а! — рассердился старик. — Я к тому, что у батюшки тоже стали часы. К нему сходи, а то прямо беда. Как к обедне звонить, так дьячок к лесничему в дом, а тот, как и ты, должно быть, безбожник: иной раз нарочно неверно скажет, чтобы попу насолить… бывает, что в колокол по петухам ударяют, ей-право!.. Как зовут-то тебя?
Володя еще в пути, еще не видя людей, с которыми придется жить в ссылке, обдумывал и примерял свою линию поведения.
Жить здесь три года он не был намерен.
Три года!
Восторженный рассказ Аночки о настроениях учащейся молодежи и рабочих, частично прочитанный им первый номер «Искры», свидетельство встретившихся на этапе ссыльных студентов из разных городов — все говорило о том, что нельзя терять целых три года по нелепому произволу жандармов. Надо было бежать. Это нужно было делать умно. Никогда нельзя представлять себе врага дурачком. Нужна продуманная военная хитрость…
Володя задумал было убежать так быстро, чтобы не дать опомниться ни начальству, ни местным жителям: как пришел, так и ушел!.. Однако долгий этап сбил сроки. Самый простой и трезвый расчет говорил, что нельзя убежать ни сегодня, ни завтра: начинались осенние темные ночи, дожди, волки. Без ружья, одному… Все говорило за то, что придется выждать, и надо было держаться так, чтобы все думали, что ты боишься леса, не умеешь стоять на лыжах, никогда не охотился и не стрелял, что ты чудак, влюбленный в одни только книжки да механизмы.
Старик Седых решил оставить Володю у себя.
Его поселили в старой, чудом уцелевшей, не разобранной на дрова избушке, в которой жил бобыль, брат Андрона, месяцев пять назад умерший. Изба была мрачная, с прокопченными дочерна бревнами, с крохотными окошками, выше половины закрытыми разросшейся дикой коноплей и гигантской крапивой. Это жилье дышало затхлой сыростью, пылью, мышами.Хозяева дали охапку сена, чтобы перебить старый тюфяк, лежавший на нарах за печкой. В отсыревший, покрытый трещинами чувал Володя подбросил сучья и, пригревшись под не совсем просохшей шинелью, заснул наконец «на свободе».
Его разбудил яростный крик двух состязавшихся в пении петухов, хлопанье крыльев. В угол избушки, пробившись сквозь заросли конопли и крапивы, светило ясное солнце, от этого убогая заброшенность избы выглядела еще мрачнее. Первою мыслью Володи было взять кочергу и уничтожить густые заросли под окном, но тут же он остановил себя: ведь это были природные занавески — гарантия от подсматривания «заседателя», под чей непосредственный надзор он был отдан.
Он направился «на зады». Огромная, широкая, полноводнее Камы, река неслась перед ним. В туманной дымке на том берегу едва синела узенькая полоска леса. Енисей! Тайга!.. Звуки сельской жизни доносились сюда издали, и над рекой стояла светлая тишина яркого осеннего утра, только чуть плескала о берег струя течения да по временам булькала рыбешка, играя на солнышке и оставляя после себя на воде мгновенно смываемые течением круги…
Над водой, почти касаясь её, пролетела одинокая запоздалая стрекоза. Вот с криком, будто поссорились из-за чего-то, помчались две чайки, и снова все стало тихо.
На водной шири зачернел вдалеке челнок рыбака, вон еще один, вон ещё…
У самого берега стоял причаленный, но ещё не разобранный плот из толстых, тяжелых бревен. Шевцов ступил на скользкие, чуть подающиеся под его тяжестью бревна, подошел к их краю. У самогоплота, в просвечивающей на солнце зеленоватой глуби воды, быстро мелькнула серебристая стая красноперых рыб. Течение реки катилось так бурно, что у Володи слегка закружилась голова, и он из предосторожности сделал шага два-три назад от края плота.
Он вышел на берег и побрёл.
Там и тут на поросшем пучками травы песчаном берегу лежали опрокинутые вверх доньями долбленые челны и плоскодонные дощатые «душегубки».
Присев на один из челнов, Володя глядел в мощные воды Енисея, наслаждался широтой и далью просторов и прислушивался к ощущению свободы.
С Нового года — восемь с лишним месяцев — он не знал этого чувства.
«А если бы быть сейчас по-настоящему на свободе, уже окончив гимназию, учиться в Казани или в Томске, участвовать в студенческой жизни… А может быть, в Москву удалось бы… Встречаться каждый день с Аночкой», — подумал Володя и ощутил у себя на губах улыбку…
Аночка… Образ её не оставлял Володю с самой минуты тюремного свидания и еще живее стал после того, как он увидал ее на вокзале, рядом со своей матерью. Он не думал о том, как могли бы сложиться их отношения, знал только, что ему не хватает ее: слышать ее голос, чувствовать теплоту ее дыхания, как тогда, когда она во время свидания шептала ему, изображая невесту…
«А вдруг она была бы здесь! — подумалось на минуту Володе. — Нет, нет и нет! — остановил он себя. — Ни за что!»
На этапах и в пересыльных пунктах Челябинска, Омска и Красноярска попало несколько московских студентов, и у каждого Володя спрашивал, не знает ли он Аночку Лихареву. Так хотелось с кем-нибудь поговорить о ней или просто хотя бы сказать ее имя. Никто из встреченных не знал её.