По острию греха

— Как это — не отпустит?

— В душу ты ему запала, — грузно опускается он в кресло-качалку. — А что туда упало, то пропало. Обратно не воротишь.

— Вы говорите загадками.

— Не боись. У тебя сердце доброе и голова ясная. Без надобности не обидишь, а повода Дамирка не даст. Ежели понадобится, костьми за тебя ляжет. Ты, главное, решения свои семь раз отмеривай. Надумаешь к мужу воротится, то сюда дорогу даже в думах забудь. Ничего здесь хорошего тебя уже не встретит, — кресло мерно скрипит, нагнетая мою растерянность. У меня ведь даже в планах ещё не было остаться, но с уст Анисима это звучит так веско, что спорить язык не поворачивается. — Да ты ешь, девочка, стынет ведь.

Бульон и правда вкусный. Даже вприкуску с тревожными мыслями. Кресло скрипит, винтики в голове крутятся, только без толку всё. Как ни трактуй, ясности не прибавляется.

— У погоста часовня есть, — без какого-либо перехода меняет тему Анисим. — Старая, времён молодости моей прабабки. Дамир про неё не рассказывал?

— Нет.

Дамир совершенно другим озабочен, но эти мысли я, естественно, оставляю при себе.

— Тогда слушай, — кивает он, поглаживая бороду. — В те времена почти все земли здесь принадлежали Стрельниковым. Не знала усадьба ни нужды, ни голода, да человеку сколько имеет, столько будет мало. Надумал, значит, глава семьи владения расширить. Дочь старшую сосватал за помещика зажиточного. Тихая скромная девочка была, отцу слова поперёк не молвила. Одна беда, полюбить успела парня из простых. Но куда тому босоногому со знатью тягаться? Уж как только не отваживал его будущий тесть: и палками гнал, и золотом откупался — ничего поделать не смог. Рвались влюблённые друг к другу до последнего, да кто ж их пустит? За день до гулянья упрямец как сгинул, а на краю леса курган появился. Прознала про то невеста, шибко горевала в сердцах весь свой род алчный прокляла. Говорится, будто у алтаря одна тень от неё стояла. Разыгралась буря страшная. Батюшка знай своё дело венчает. Вот ей клятву перед Господом давать, а в окно часовни молния бьёт. Осколки по всему полу богатство пёстрых нарядов отражают, вороны над кровлей беду кличут, сквозняк огонь со всех свечей посдувал. Невеста ни жива ни мертва от горя, как начнёт надрываться, мол сердце только милому отдаст. Как не услышали её сразу, так не послушали и в этот раз. Обвенчали. Что правда, свадьбу завершали уже без молодой, дабы пересуды больше, чем есть ни пошли. Шибко она по любви своей убивалась, смотреть было больно, вот и заперли в опочивальне супружеской, подальше от любопытных глаз. После застолья, как водится в первую брачную ночь, муж с роднёй дверь отпирают, а она лежит бездыханная. В глазах страх, а на губах улыбка. Осколок из часовни припрятала да с собой пронесла. Им и распорола обе руки. С тех пор в роду Стрельниковых что ни колено, то с головой не дружит.

— Дамир тоже верит в эту чу… чудную историю? — тихо спрашиваю, потому что в убеждённости самого рассказчика сомнений не возникает.

— Даже вера любит факты, — после продолжительного молчания отвечает Анисим. — Если захочешь поглядеть часовню, попроси его пойти через кладбище. Там сама решишь, где кончается вымысел.

Старик уходит, а я до самой ночи гоню от себя муторные мысли, отбивая пальцами по подоконнику въедливый мотив колыбельной. Входящий от Алекса впервые в жизни вызывает раздражение. Мало того, что муж как всегда немногословен, так даже те пару фраз не связанных с его работой вызывают желание оборвать разговор, сославшись на отсутствие связи. Той самой, которой он объяснил своё молчание на выходных, но так и не уточнил, куда ездил. На прощание Алекс советует не заниматься самолечением, а купить в аптеке нормальные жаропонижающие. Всё это, естественно, до оскомины ровным тоном. Впервые он меня так бесит.

С сумерками щели между досок в заколоченном окне загораются светом. Играет разноцветными осколками нелепый витраж. Глаза начинают против воли слипаться, но Збышек, который весь день преданно урчал у меня под боком, заслуживает хотя бы миску молока. Хороший верный кот.

— Кис-кис, — зову его, скрипнув дверью усадьбы. — Пошли, родной, побалую тебя.

Я всё ещё сомневаюсь в верности решения постучаться к Стрельникову. Не хочу показаться навязчивой, но когда мне было плохо, Дамир находился рядом. Не прогонит же он меня?

Встаю в прихожей, нервничаю, мнусь. Неожиданно решиться помогает шум льющейся из-под крана воды.

Слава богу, соваться, куда не приглашали не придётся. Анисим ложится с петухами. Значит, на кухне как раз тот, кто мне нужен. Вот только чем ярче полоска света из кухни, тем отчётливее различимы идущие по полу от неё бурые капли. Поблескивающая цепочка ведёт ко второй подсвеченной внутренним светом двери. Той самой, за которой «ничего интересного».

И, как назло, неуместный кашель оповещает о моём присутствии.

Явь, которой нет равных

Грудь обжигает приступами громкого кашля. Слабые ноги дрожат, едва удерживая вес тела, но пока мысли мечутся в растерянности, слух режет вдруг воцарившейся тишиной.

— Зачем пришла?

Эхо дробит о голые стены болезненный рык Дамира.

Несмотря на жуткий багровый след, страха как такового нет. Есть ощущение неправдоподобности момента, потому что кровь на полу, как признак опасности, и мужчина, чьи губы утром с такой тревогой трогали мой лоб — те самые две параллели, которые в моём сознании никак не пересекутся.

В горячке восприятие в разы острее. Всё то время, что меня лихорадило Стрельников был рядом. Постоянно. Не вспомню ни одного мгновения, когда бы не чувствовала тепла его заботы. Связка «Дамир — спаситель — доверие» за сутки, кажется, успела пустить корни на уровне инстинктов.

Однако вопрос вынуждает крепко задуматься. А, собственно, почему я здесь? Если начистоту.

— Хотела увидеть тебя, — отвечаю как есть после непродолжительной паузы.

Теперь настаёт его черёд травить мне душу неловким молчанием.

— Я неодет, — неуловимо смягчается сухой до этого голос. — Вернись к себе. Подойду через пару минут.

Если уйду, Дамир не только оденется, но и замкнёт в себе то, что мне, по его мнению, видеть не нужно. Что ж, я готова извиниться.

Медлю несколько бесконечных секунд, прежде чем шагнуть на свет и замереть в дверном проёме кухни.

— На тебе джинсы, — выдыхаю с облегчением. — После конфуза у колодца этого вполне достаточно.

— Упрямая, — на бледном профиле играет слабая тень улыбки.

Я останавливаюсь за его спиной. Заглядываю в окрашенную розоватыми брызгами раковину. Кровь сочится из пореза, идущего от внешней стороны запястья к фаланге большого пальца. Волнение бьёт по мозгам, заставляя сердце грохотать где-то в горле, пока тело контрастом сковывает оцепенение.

— Давай я перебинтую, — тянусь к ручке смесителя, но он сам закрывает кран, пачкая алой капелью белоснежный фаянс.

— Не откажусь. Самому было бы не очень удобно.

Хоть бы один мускул дрогнул на каменном лице! Зато у меня всё внутри обмирает, когда иду вслед за ним к столу, на котором уже стоит раскрытая аптечка.

— Вот что называется удачно заглянула, — нервозно улыбаюсь, перебирая неверными пальцами медикаменты. — Сильно болит?

Будто он признается.

Дамир садится на табурет таким образом, что мне приходится встать у него между ног. Эта попытка смутить меня голым торсом оправдалась бы, не будь порез таким глубоким, а усмешка беспечной. Слишком беспечной, чтобы выглядеть натурально. Гордый.

— Ерунда, заживёт. Твоё присутствие лучший анестетик, — он откидывает голову, прислоняясь затылком к стене, когда я наклоняю над порезом бутылочку с перекисью. Полуопущенные веки скрывают выражение переменчивых глаз, но взгляд не отпускает моё лицо ни на секунду. Сверлит, изучает реакции, подмечает эмоции. — Кстати, это тобой сейчас движет сочувствие или ты возвращаешь долг?

— Ни то ни другое, — нервно провожу рукой по лбу, смахивая волосы.

Перекись на ране пузырится, стекая пеной на поверхность стола. Внутри всё будто комом переворачивается, а пальцы подрагивают, выдавая моё дичайшее волнение. Мне хочется подуть, погладить, приласкать — хоть как-то отвлечь и отвлечься от причиняемой боли, но сострадание последнее, что нужно такому мужчине.

— Вот теперь ты меня ещё больше заинтриговала. Не сочувствие, не долг. Что тогда?

— Посильный вклад в искусство, — пожимаю плечами с напускным равнодушием. — Разве я могу позволить истечь кровью молодому перспективному художнику? Как тебя так угораздило?