По поводу майского снега

А погода просто восхитительная. Как в Европе! Эренбург пишет о том, как он приехал впервые в Париж и там снег отсутствовал, хотя месяц был декабрь. На газонах росла трава. Эренбург тогда, представьте себе, принялся с тоской вспоминать о родных сугробах. Вот ведь тоже! Сугробов ему не хватало, дерьма-то такого… У нас, правда, все-таки Москва, а не Париж и снег в наличии имеется, но там, где под землей проложены трубы, он растаял и тоже растет трава. Как в Париже. Зеленого цвета, что очень приятно для глаза - на фоне набора всех оттенков серого. Необычайно приятно.

В понедельник я взял в библиотеке "Живую жизнь" Вересаева. Читаю вот уже двое суток непрерывно. Сравниваются Достоевский и Толстой.

Для Достоевского в человеке обязательно присутствуют антагонистические, неустранимые естественным путем противоречия. "Горит костер, на костре глыба льда. Скажи этой смеси: будь сама собою… Не будет ни огня, ни льда, а будет зловонная чадящая слякоть." Человеку следует полностью искоренить себя, обуздать и разум, и чувства - только так можно создать себе какое-то подобие жизни. "…И злой тарантул исчезнет. Но вправду ли исчезнет? Нет. Он только глубже спрячется в темноту и оттуда будет смотреть на человека слепым беспощадным своим взглядом. Снова и снова оборвется под этим взглядом осанна…" "В сумеречной глубине человеческой души лежит дьявол. Ему нет воли. Его держит заключенным в низах души тяжелая крышка - бог. И все очевиднее становится для человека, что это душа его просит воли, что рвущийся из-под крышки дьявол - это и есть он сам."

Для Толстого же, как пишет Вересаев, бог и дьявол занимают обратные позиции. Под крышкой находится именно бог - безгрешные человеческие устремления. А крышка - это уродливые государственные порядки, "священная и важная за номером бумага". "И в непонятном устремлении своем люди верят обману, старательно работают над тем, что уродует и разрушает их жизнь и не видят, как ненужно и внутренне смешно их дело, снаружи такое важное и серьезное."

Книга, в общем на редкость нетривиальная, хотя и переиздана в 1947 году. (Написана в начале XX века.) Конечно, некоторые фразы Вересаева сходны с приторным стилем тех лет: "Жизнь человечества - это светлая, солнечная дорога, поднимающаяся все выше и выше." Но все равно удивительно, что они переиздали. Ведь тут дело не в том, солнечная дорога или, допустим, лунная, а в том, сам ли по себе живет человек или по спущенной ему инструкции. Все равно - богом ли, начальством ли…

После занятий заехал к Главкому, чтобы взять учебник для подготовки к экзаменам. Немного посидел у него. Кушали чай, затем я смотрел его книги. Две литературные энциклопедии - 1966 и 1979 годов издания. Первая вполне приличная. Серия статей о писателях; есть статья даже о Бабеле. Буденный пожелал, чтобы Бабель писал о войне не то, что он писал, а, как я понял, нечто вроде исторически-героического отчета. Но Бабель, конечно же, послал его в жопу. Поскольку он уже вышел с военной службы и никаким Буденным больше не подчиняется.

А энциклопедия 1979 года напоминает школьный учебник литературы, только еще более подробный и занудливый. Главы, соответствующие этапам развития советской литературы. Настоятельно подчеркивается необходимость государственного руководства такой важной областью, как литература. Не то чтобы они упомянули это раз-другой для порядку, лишь бы начальство отвязалось, нет, очевидно, что авторы и сами так думают, и другим хотят это внушить. Приветствуются даже послевоенные ждановские постановления. Мандельштам упомянут всего один раз да и то - в явно непочтительном контексте.

Поглядел также комплект "Нового мира" за 60-е годы. (Номер за ноябрь 1962 г., к сожалению, отсутствует.) В марте 1963 г. напечатана обширная речь Хрущева на литературные темы. В писательской душе обязательно сидит ядовитый тарантул, который постоянно подталкивает писателя написать нечто неподобающее. Этого тарантула следует неуклонно и последовательно искоренять. Стоит его чуть-чуть недоискоренить - и ты пропал. Попробовал этого наркотика всего один раз - и без него уже не можешь. Нет, репрессий к тебе мы пока применять не будем, не те сейчас времена, но все равно - как писатель ты пропал. И как человек - тоже.

Ощущение - точно тебя зацепили крюком за ребро и тянут вверх. Ты сперва поддаешься, приподнимаешься, чтобы крюк не так больно впивался, пытаешься даже полностью покориться и взлететь, самозабвенно устремиться в пресловутую "лучезарную даль", слепящую ясным солнцем, обжигающую 50-градусным забайкальским морозом и зовущую вперед вдохновенными лозунгами. "Там много света, но нет там пищи и нет опоры живому телу." (Горький) Повисаешь в пустоте - в недоумении и муке, дергаешься и корчишься, но в конце концов срываешься в свое гнусное, слякотное, вредное, как утверждают, для здоровья, но, тем не менее, - уютное московское тепло. Падаешь обратно - не с болью и стыдом, а с облегчением и восторгом.

"Смелей, человек, и будь горд! Не ты виноват!"

3.3. По улице впрошвырку

По поводу майского снега (Второй фрагмент первой редакции)

Летом 1978 года сразу после экзаменов загнали в стройотряд. Работал хотя и в Москве, но на другом конце города и жить мне пришлось в школьном спортивном зале, поскольку из дома к началу работы не успевал. Правда, потом удалось заболеть и перебраться домой, но, к сожалению, всего за неделю до конца срока, в середине августа.

Затем наступила осень - самая, пожалуй, неприятная осень за последние несколько лет. Предшествовавшей зимой математику сдал со второго захода, летом же - только с третьего. А после третьего у них следует уже "комиссия". И в курсе лекций тогда было что-то уже совершенно недоступное пониманию - из области нелинейных дифференциальных уравнений.

Помимо большого количества идиотских стихов, написал тогда не менее идиотскую повестушку - 60 страниц. 12,000 слов. На тему о том, как меня за год до того чуть было не поперли с факультета.

Чуть ли не каждый вечер после занятий я приходил в читальный зал, садился за работу и не вставал, пока не напишу столько-то и столько. У меня даже была определенная норма. Сперва решил: сижу и пишу ровно полчаса - не больше и не меньше. Но так дело совершенно не пошло - тогда я и ввел построчный показатель. Придешь, накатаешь искомые две странички (600 слов), накатаешь - и домой. Причем я все время ловил себя на том, что местами пишу просто чушь - даже синтаксис не выдержан. Анекдот. Вроде как в школе сочинение. Сижу, значит, и пишу. Спать охота. Осенью, когда пасмурно, а снег еще не выпал, сумерки бывают даже в полдень, а тут уже вечер. Лампочки в читальном зале слабые и от темноты глаза слипались еще сильней. Начинаешь клевать носом, а тут на тебя сквозняк из окна. Омерзительное ощущение. Наконец, отпишешься и выходишь на улицу. В октябре почти все время были низкие, цепляющиеся за шпиль Главного здания тучи и мелкий дождь с ветром. А в ноябре уже начались заморозки. Лужи хрустят под ногами в белых сухих вмятинах, а снега все нет, только тонкие струи по ветру пополам с пылью. Рваные тучи и закат сквозь них явственно гнойного цвета.

Ну что же - я все это, конечно же, благополучно дописал, управился меньше, чем за месяц. И бумаги эти так и валялись у меня в столе больше года. Даже глядеть на них было неохота, а не то чтобы взять и поисправлять. Только следующей зимой я все же решился - прочитал через силу страничку-другую - и прямо тошнота. Сильнейшее отвращение, временами переходящее в омерзительное мазохистское сладострастие. Потому ведь такая гадость, такая гадость - просто образцовая. И вот взял я бедную мою повестушку, пошел в кухню, положил ее, повестушку, в кастрюлю, а кастрюлю поставил на плиту, чтобы не попортить стол. И - - кто сказал, что исписанная бумага горит неохотно?! Совершенно нормально горит, надо только распотрошить предварительно. Дыму полная квартира была. Сгорела, ко всем чертям сгорела, а пепел я в унитаз спустил. Именно в унитаз.