По пути в Лету
Шрифт:
Страшный, уродливый, но романтизм. Подобный романтизм расцвёл в конце 30-х во Франции. Мир трещал по всем швам, но индивиду до этого не было дела, – он хотел поплотнее поесть, совокупиться, выпить, не дать себя в обиду никаким силам… Первые романы Генри Миллера пышут этими желаниями. Обыкновенными для реального человека, но дикими для литературы…
Книжка «Ego sum qui sum» стала причиной того, что от Тинякова в очередной раз отвернулось литературное сообщество. Главным образом из-за строк, где упоминается Николай Гумилёв: «Может, – в тех гробиках гении разные,/Может, – поэт Гумилёв…» Создаётся впечатление, что Тиняков глумится над ним, недавно расстрелянным. И тщетно автор стихотворения оправдывался, что написал его за месяц до гибели Гумилёва, тогда же читал знакомым…
Может быть, Тиняков написал «Радость жизни» действительно до расстрела Гумилёва. То что употребил фамилию именно этого поэта, достаточно закономерно – Гумилёв был воплощением активной жизни среди поэтического мира Петербурга. Путешествия, действующая армия, своя поэтическая школа… И вот такой человек от какого-нибудь тифа или от голода умирает, а ничтожный герой стихотворения остаётся жить. Хоть на несколько дней («Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь/Падалью, полной червей»), но переживает этого мятущегося, жаждавшего действия, приключений кумира…
Через год с небольшим после выхода книги Тиняков оказался на улице с протянутой рукой. Историки литературы в 90-е годы неоднократно пытались найти причину этого поступка. Например, что «Ego sum qui sum», как и предыдущие тиняковские сборники, почти не продавался (да и вряд ли его брали в книжные лавки); что от сотрудничества с ним берегущие свою репутацию газеты и журналы отказались; что Тиняков попросту окончательно спился и не мог уже писать даже примитивных газетных заметок…
Одно из самых, пожалуй, пронзительных свидетельств тиняковского нищенствования можно найти в книге П. Лукницкого «Встречи с Анной Ахматовой».
Запись от 15. 06. 1926 года: «По дороге к Замятиным, на Семионовской, увидела просящего милостыню Тинякова. Смутилась страшно. Но подошла. Поздоровалась… После двух-трёх слов спросила – можно вам двадцать копеек положить? Тот ответил: «Можно…». АА эта встреча очень была неприятна. Было очень неловко».
(Эх, как бы хотелось узнать, как Ахматова поздоровалась, что это были за два-три слова, почему ей было неловко!)
Уход Тинякова в нищие был, по общему мнению, уже окончательным финалом его неполучившейся жизни. Потеря человеческого облика… Таких легче всего завербовать в осведомители, провокаторы, шпионы. Государству, да и всяким шарлатанам такие именно и нужны. И потому образ Одинокого в романе «Остромов…» вроде бы типический, а размышления Льговского да и, в общем-то, самого автора (его отношение к Одинокому очевидно) вполне справедливы:
«Страшней было другое – что Одинокого в самом деле никогда не тронут: посадят всех, в том числе вернейших, – а этот, как памятник бессмертной, неприкосновенной низости, образцовый минус, от которого станут отсчитывать всё, будет стоять у себя на Измайловском или где он ещё там стоит в центре своего кружка… Он переживёт всех и останется, может быть, последним, округлый, нечёсаный, страшный, пахнущий сырым мясом. Время благоприятствовало теперь ему, ибо всё остальное не вышло, а Одинокому была самая пора».
Но доказательств провокаторской и тому подобной деятельности Тинякова-Одинокого в реальности нет. Не стал он, оказывается, и нищим в общепринятом смысле слова. Тиняков имел крышу над головой, довольно большую библиотеку и архив, в котором имелись, между прочим, рукописи Тютчева; в 1928 году он женился. А главное – писал дневник, о существовании которого стало известно относительно недавно. Глеб Морев обнаружил выдержки из него в архиве ФСБ Петербурга и Ленинградской области и частично опубликовал на своём сайте.
Позволю себе привести несколько записей:
«9 декабря <1929>. Утро.
Приближается 1930-й год. 1 + 9 + 3 = 13! Три таких года я пережил. 1903, 1912 и 1921-й. В каждом из них случались важные для меня происшествия. В 1903 г<оду> – начало моей литер<атурной> деятельности, личное знакомство с В. Брюсовым, Л. Андреевым и др. писателями, оставление гимназии, 1-oe сношение с женщиной, смерть деда Максима Александр<овича>. В 1912 г<оду> – издание 1-й книги и переезд на жительство в Петербург. В 1921 г<оду> – вторичный переезд в Петерб<ург> и смерть отца и Ал. Блока. 1930-й год – последний, дающий суммой своих цифр 13. Такой же год будет теперь лишь через 100 лет – 2029 год. Значит, 1930-й год принесёт мне ряд бедствий и несчастий и последнее из них – смерть. Не так боюсь смерти, как физических мучений. Умру, вероятнее всего, в июле, как это мне предсказал в 1910 году Зобнин. Вчера говорил жене, чтобы она после моей смерти сожгла все мои бумаги».
«6 марта <1930>, вечер.
Нынче на Пантелеймоновской видел Яшку Година! Он дал мне 3 копейки. Затем увидел Вс. Вишневского, поздравил его с успехом “Первой конной”, и он “отвесил” мне… целых 60 коп. Это – правило: чем ни богаче становится писатель, тем жаднее. Примеры: Вяч. Шишков, Лавренёв и тот же Вишневский. Погода сегодня плохая: 3° мороза и с утра был сильный ветер. Сбор 3р<убля> 44 к<опейки>».
«20 июня <1930>.
На страну надвигается голод, быть может, величайший из всех, которые когда-либо переживала Россия. Половину скота порезали во время колхозного беснования: мяса почти нет и, конечно, не будет совсем, как и масла, молока, яиц. Рыбы и селёдок, из-за того же колхозного безумия, не выловили и половины того, что надо. Нет ни овощей, ни ягод, ни фруктов, ни табаку. Во вчерашней веч<ерней> газете появилась заметка о заготовке грибов, но и ведь грибов сукины дети не соберут и не заготовят. Дров тоже нет и не будет. Будет голод, будет небывалый мор и грузинский идиот Сталин будет справлять “пир во время чумы”».
«14 июля 1930 г.
12 июля К. М. Аксёнов дал мне 145 экз. “Треуг<ольника>“. Уплатил ему 3 р., продать же могу (если же себе оставлю 15 экз.) на 36 р. Но продать трудно, п<отому> что мелочи нет и ходить по пивным бесполезно.
Все последние дни были заняты 16<-м> съездом большевиков. Грузинский дьяволодурак ещё раз поставил на колени Рыкова и Томского и мимоходом давнул Крупскую. Молчал только Бухарин, но возможно, что на вчерашнем заключ<ительном> заседании и он растянулся на брюхе перед “дивной жопой Кавказа”. Эти “\правые”, конечно, тоже сволочи, но они всё-таки понимают то, что надо же населению хоть что-нибудь жрать. Сталин же и его подручные обрекли на голодную смерть десятки миллионов людей и не поперхнулись. Им бы только самим лопать до отвала, распутничать (Калинин) и властвовать над всеми и всеми помыкать. Умерли за это время Конан-Дойль и П. Сергеенко. Конан-Дойлем я увлекался ещё в гимназические годы, да и позже; помню с каким увлечением читал его “Знак 4-х” в 1904 г. в Вильне на вокзале. Книжку Сергеенко о Л. Толстом я прочитал тоже мальчишкой – в 1899 г., когда вышло её 1-oe издание. <…>
Сегодня болит голова и пугает предстоящий день отсутствием у публики “мелочи”. Да и, кроме того, по-видимому начинают забирать нищих и отправлять их в “трудовые колонии”, т. е. в могилы для живых.
«24 июля <1930>.
14-го вечером к жене пришла старуха, которая в 1923 г. сватала её за Кузнецова. Я устроил скандал и опять начал пьянствовать. 17-го июля в день поминок дедушки Макс<има> Ал<ександровича> – я привёл из пивной каких-то незнакомцев, – мужчину и женщину. К этому почему-то придрался жилец Иванов, незнакомца отправил в милицию, а на меня подали жалобу в жактовский суд, что грозит мне, конечно, большими неприятностями, а, б<ыть> м<ожет>, и выселением. – В городе голодовка и эпидемия брюшного тифа. Устал я до крайности».