По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны. Книга 1

— Озеро, — сказал мистер Торнберри.

— Симпатичное, — сказал я. А что еще тут полагалось бы сказать?

— Что? — переспросил мистер Торнберри.

— Очень симпатичное озеро.

Торнберри подался вперед. И сказал:

— Какао.

— Ага, я и раньше видел.

— Но здесь гораздо больше. Взрослые кусты.

Он, что, меня за слепого принимает?

— Собственно, — сказал я, — тут вперемежку посажено: то какао, то кофе.

— Бобы, — сказал мистер Торнберри, щурясь. Он налег животом на мои колени и щелкнул фотоаппаратом. Нет уж, я ему свое место не уступлю.

Кофейных бобов я не заметил; а уж ему-то как удалось? Не вижу их и видеть не хочу.

— Красные — значит зрелые. Наверно, скоро увидим, как их собирают. О господи, как мне надоел этот поезд, — на его лице вновь застыла гримаса натуги. — Просто очумеваю.

Серьезный художник наверняка бы прихватил альбом и несколько карандашей, и, не открывая рта, сосредоточенно черкал бы по бумаге, правда? А мистер Торнберри только и делал, что трещал языком и щелкал затвором: просто перечислял все, что попадалось ему на глаза. Мне хотелось верить, что он мне солгал и никакой он не художник. Ни один художник не стал бы столько трепаться попусту.

— Как же я рад, что вас встретил! — провозгласил мистер Торнберри. — Я просто с ума сходил, тут сидючи.

Я молча смотрел в окно.

— Вроде как трубопровод, — сказал мистер Торнберри.

Неподалеку от путей была ржавая труба. Она тянулась параллельно краю болота, которое сменило реку: хм, я далее не приметил, как река исчезла. Пальмы да ржавая труба; вроде как трубопровод, Торнберри прав. За пальмами высились каменистые обрывы; наш поезд взобрался в гору, и внизу стали видны горные ручьи…

— Ручьи, — сказал мистер Торнберри…

…И опять хижины, довольно занятные, похожие на домики издольщиков в Англии, — деревянные, но довольно добротные, стоящие на сваях над топкой землей. Поезд остановился в деревне под названием Устье Болота; хижины такие же.

— Нищета, — сказал мистер Торнберри.

По стилю эти дома были, пожалуй, вест-индийские. Очень похожи на здания, виденные мной в глуши на американском Юге — в фермерских поселках Миссисипи и Алабамы, — но более изящные и опрятные. В каждом дворе на болотистом огороде росли бананы, в каждой деревне был магазин, почти всегда с китайской фамилией на вывеске, а почти у всех магазинов имелись пристройки, где находились бар и бильярдная. От деревень веяло приветливостью. Помимо чисто чернокожих семейств попадались смешанные; мистер Торнберри особо это отметил. «Черный парень с белой девчонкой, — сказал он. — Вроде отлично ладят. Опять трубопровод».

Всякий раз, как трубопровод появлялся — а по дороге до побережья это произошло раз двадцать, — мистер Торнберри любезно указывал мне на него.

Мы углубились в тропики. Зной был напоен запахами влажной растительности и болотной воды, приторными ароматами цветов, растущих в джунглях. Птицы с длинными клювами и тонкими, как тростинки, ногами пикировали к земле, а потом, чтобы не упасть, широко растопыривали крылья, уподобляясь воздушным змеям. Коровы мычали, зайдя по колено в болото. Пальмы походили на фонтаны… или на связки драных перьев тридцатифутовой высоты — ствола было не разглядеть, только эти перистые листья, буйно растущие прямо из болота.

Мистер Торнберри сказал:

— Смотрю вот на эти пальмы.

— Вроде гигантских перьев, — сказал я.

— Смешные зеленые фонтаны, — сказал он. — Глядите, опять хижины. Еще одна деревня…

— Цве ты сажают — поглядите на эти бугенвиллии — очуметь, — продолжал мистер Торнберри. — Мамаша на кухне, ребятня на крыльце. Этот только что покрасили. Ну и ну, вы только поглядите, сколько овощей!

Его описания точно соответствовали действительности. Проехав деревню, мы снова оказались в заболоченных джунглях. Было влажно, а потом небо затянули облака. У меня отяжелели веки. Я бы взбодрился, если бы делал заметки, но в купе было не повернуться: каждые пять минут мистер Торнберри притискивал меня к стеклу, чтобы сделать очередной кадр. Неровен час, он спросил бы, что это я записываю и зачем. Его болтливость склоняла меня к скрытности. В сыром воздухе с зеленоватым оттенком — так окрашивался свет, проходя через листья, — клубился дым очагов, еще более ухудшавший видимость. Некоторые крестьяне готовили пищу прямо под своими домами, в открытом пространстве между свай.

— Верно говорите, предприимчивый народ, — сказал мистер Торнберри. (Я так говорил? Интересно когда?) — Черт подери, в каждом доме чем-нибудь да торгуют.

Нет, подумал я, не может быть: я же ни одного торговца не видел.

— Бананы продают, — продолжал мистер Торнберри.

— Двадцать пять центов фунт — просто зло берет, как подумаю. Раньше их гроздьями продавали.

— В Коста-Рике? — он уже успел мне рассказать, что его отец был родом из Коста-Рики.

— В Нью-Гемпшире.

На минуту он умолк, но затем сказал: «Буффало (это он прочел название станции. Не на вокзальном здании — на сарайчике). Но на штат Нью-Йорк что-то не похоже…»

Минут за десять до Буффало нам попалась деревня Батаан, и мистер Торнберри напомнил мне, что на Филиппинах есть такое место — Батаан. Батаанские болота. Забавно, два разных места, одно название, особенно если это название — Батаан. Мы проехали деревню Ливерпуль. Я напрягся.

— Ливерпуль, — сказал мистер Торнберри. — Смешно.

Это был поток сознания: мистер Торнберри в роли Леопольда Блума (только безо всяких литературно-мифологически-исторических аллюзий), а я — Стивен Дедал поневоле. Мистеру Торнберри был семьдесят один год. Он сказал, что живет один, еду готовит сам, много занимается живописью. Возможно, в том-то и штука: когда живешь уединенно, вырабатывается привычка разговаривать с самим собой. Торнберри всего лишь мыслит вслух. Он ведь уже много лет один. Его жена умерла двадцати пяти лет. Стоп, а как же неудачный брак, о котором он упомянул? Очевидно, он имел в виду не безвременную смерть супруги.

Я спросил его об этом, чтобы отвлечь от деревень за окном, от которых, как он не уставал твердить, он чумел. «Значит, вы так и не женились вновь?» — спросил я.

— Я приболел, — сказал он. — А в больнице работала одна медсестра. Лет пятидесяти, плотненькая такая, но очень милая. То есть мне поначалу показалось, что милая. Разве угадаешь, пока не поживешь под одним кровом. Она никогда не была замужем. А вот и наш трубопровод. Мне ее сразу захотелось затащить в койку — наверно, потому, что она меня, больного, выхаживала. Обычное дело. Но она сказала: «Только после свадьбы», — тут Торнберри состроил совсем уж кислую гримасу, помолчал, а затем продолжил.

— Свадьба была скромная. Поехали на Гавайи. На один маленький остров, не в Гонолулу. Места чудесные — джунгли, цветы, пляжи. А она просто взбеленилась. «Слишком тихо», — говорит. Родилась и выросла в маленьком городке в Нью-Гемпшире — сами знаете, что это за городки, дыра дырой, — а на Гавайях для нее, видите ли, слишком тихо. Ей хотелось по ночным клубам ходить. А там на всем острове ни одного ночного клуба. Грудь у нее была огромная, но прикоснуться — не смей: «Ты что, мне больно!». У меня просто ум за разум зашел. А еще у нее был пунктик насчет чистоты. У нас медовый месяц, а мы каждый день идем в прачечную, и она стирает, а я сижу на улице и читаю газету. Каждый день простыни стирала. Может, в больницах так и положено, но в быту — разве нормально? Наверно, я в ней вроде как разочаровался… — голос у него оборвался. Он проговорил: — Телеграфные столбы… поросенок… опять трубопровод. А затем: — Это была полная катастрофа. Когда мы вернулись из свадебного путешествия, я сказал: «Похоже, у нас ничего не выйдет». Она согласилась и в тот же день от меня съехала. Да она ко мне и не переезжала по-настоящему. И что же я вскоре узнаю? Она подала на развод и требует с меня алименты, денежное содержание, все по полной программе. Тащит меня в суд.