По следам ангела

Так вот, Матисс хотел собрать два класса: наш и класс «френетиков», а поскольку они отказывались выходить за пределы школы, то, чтобы выполнить желание художника, пришлось перенести встречу на их территорию. Нас было тридцать человек, но половина сбежала по дороге на мост через Любиану, где Даниель поджидала моего отца. Поначалу все шло хорошо, листов пять-шесть мы обработали как надо, а потом принялись изводить дорогую бумагу, вырезая ножницами кто что: грузовики, легковушки, человечков. Френетики начали возмущаться, и в них полетели баночки с клеем, а потом и ножницы, Матисс рассвирепел, раскричался и выгнал всех вон, размахивая над головой своей палкой, а на мост идти было уже поздно, так я и не сделал ни одной фигурки для этой, будь она неладна, капеллы, а Матисс обратился за помощью в школу для девочек. Странно, почему-то самую нудную работу всегда поручают детям. Закрашивать фон или вырезать водоросли из лощеной бумаги, вот если бы Ив Клейн [10] попросил нас мазать синей краской свои модели, перед тем как он приложит их к холсту, от охотников не было бы отбою.

10

Французский художник (1928–1962), основоположник концептуального искусства. Покрывал краской тела нагих натурщиц и делал их отпечатки на холсте. Предпочитал синюю палитру.

Крейг с Дунканом вскоре уехали, свой ашрам они в конце концов окрыли в Париже на улице Сен, он и сейчас там. Отец продолжал работать в Валлорисе, поначалу мама каждый день приезжала к нему обедать на «паккарде» фотографа-бельгийца, потом стала приезжать через день, а потом уехала с фотографом и увезла с собой детей.

Когда следующим летом я, отучившись год в пансионе, приехал в «Холмы» на каникулы, отец был уже женат на Мадам, вместо Александра шофером служил Огюст, а вместо трапеции и качелей раскинулся английский цветник, единственной хорошей новостью было то, что вернулась Роза.

Эйнштейн, опунция, деревья и чертополох

Зимой и летом каждый день ровно в шесть отец выходил из мастерской, кланялся соседу мраморщику Жильберу и отправлялся на часок прогуляться. На третьем километре дороги в Сен-Жанне он поворачивал голову налево и шел так полтораста метров, пока не оставалась позади строящаяся на правой стороне капелла Матисса. Неподалеку росла самая большая в округе опунция; в середине августа, когда созревали ее плоды, отец брал с собой стеганую рукавицу месье Мариано или просто складывал газету и сбивал их, а потом разрезал перочинным ножом. Туристам на Джербе любят рассказывать, что именно этот остров Гомер упоминал как остров Лотофагов, а лотосами называл эти самые плоды, которые еще именуются берберийскими фигами. Чушь и бред. Несложные расчеты показывают, что финикийцы, основавшие Карфаген и колонизовавшие Джербу, завезли туда это растение, происходящее, согласно некоторым источникам, из греческой области Опунциос, на четыреста шесть лет позднее, чем мог проплывать Одиссей с товарищами. Лотофаги ели обыкновенные финики, которых эллины еще не знали. Если вы когда-нибудь попадете на Джербу и гид расскажет вам эту сказку, плюньте ему в глаза.

В другое время, когда опунция не плодоносила или только цвела, мы шли дальше и доходили до небольшой деревушки, в этом месте была очень плохая дорога, что стоило жизни отцу Даниель. Папа срывал, опять-таки газетой, стебли своего любимого чертополоха, росшего по обочинам, и набирал целый букет, потом мы возвращались домой и на третьем километре шли полтораста метров, повернув головы теперь направо.

Насколько я знаю, ни на одной из его картин нет букета чертополоха. Видимо, Роза, каждый день убиравшаяся в мастерской, считала, что чертополоху не место рядом с роскошными гладиолусами мадам Барриер, и выбрасывала его вон, думая про себя: «Не будет же месье рисовать эти цветы, они годятся только для ослов…» Но как раз ослов папа очень любил и постоянно писал, может, потому он и собирал чертополох. Однажды он попросил Гийома Аполлинера подобрать название для своей картины, и Аполлинер придумал: «России, ослам и всем остальным». Россию представляли уроженец Польши Костровицкий и его друг-художник из Белоруссии, то есть оба почти русские, оставались ослы и все остальные, те, кто выкидывает цветы чертополоха и заменяет их уродливыми гладиолусами. Вообразите только, какая получилась бы цветочная серия на фоне Сен-Поля или Ванса, состоящая из васильков, чертополохов и веточек цветущего розмарина, — всего этого мы лишились по вине Розы, царствие ей небесное.

О чем только мы ни говорили по дороге, конечно, о живописи, а еще больше об архитектуре. Отец видел мои домики в саду и, наверное, думал, что мне действительно нравится это дело, а раз так, надо меня познакомить со всеми архитекторами, которых знали он сам и Мадам. Кошмар! Они их знали всех. Еще он объяснял мне открытия Эйнштейна: искривленное пространство, кванты, мне было всего лишь семь лет, я ничего не понимал, многие говорят, что математика — это стихи, я согласен, но чтобы это было так, необходимо несколько условий: вам должно быть семь лет, рассказывать эти стихи должен ваш отец с русским акцентом, а происходить все это должно на дороге в Сен-Жанне, позднее — дороге Анри Матисса.

Нам было жаль, что мы так мало пробыли вдвоем, и мы знали, что Мадам будет ворчать, из-за того что он на целый час отвлекся от работы, а теперь уже скоро ужин. Поэтому отец старался подойти к дому с другой стороны, через двор столяра месье Кулона, у столяра была хорошенькая дочка, высокая, статная, рыжеволосая, которая игриво поглядывала на отца, надеясь, что когда-нибудь он напишет ее портрет, потом в «Нис-Матен» напечатают ее фото, она получит титул «Мисс Ванс», а уж тогда…

Папе ее заигрывания были приятны, и он посылал меня смотреть, как распиливают доски, я это видел сто раз, но очень любил дерево. Как отец любил ослов, так я — дерево, обожал стружки, различал по запаху опилки: смолистый дух сосновых, пихтовых, орегонской ели, которую тогда уже завозили, сладковатый — ореховых, кисловатый — пробкового дуба, я и до сих пор люблю звук пилы, сначала прорезающей кору, затем вгрызающейся в саму древесную плоть, звук, который меняется, по мере того как железные зубья разогреваются и проникают в сердцевину ствола, люблю, когда свежие доски укладывают друг на друга, прокладывая между ними брусочки, так что как будто снова собирается бревно, и все же каждый раз, когда я вижу, как валят дерево или когда оно падает само, у меня на глазах выступают слезы, меня трясет, когда в камине сжигают слишком много дров, я долго думал, что это от жадности, и злился на себя, но нет — я жалею дрова из любви к деревьям, хоть никто мне не верит.

Мы понимали, что изрядно провинились, и шли домой тропинкой вверх по склону, дочка столяра долго махала нам рукой с берега Любианы, который был в том месте гораздо чище, чем у железнодорожного моста, где все бросали вниз с откоса разный хлам — тряпье, отслужившие матрасы, холодильники, канистры, хотя там красовалась надпись: «Свалка запрещена».

Мадам, сложив руки, грозно караулила на крыльце, окруженная свитой драных сиамских котов. Отец шел прямиком к Огюсту, а тот, подыгрывая ему, делал вид, будто еще работает в такой час. Отец громко кричал:

— Огюст! Вот гвоздодер и шурупы с круглыми головками, которые вы просили.

— А-а, да-да, спасибо, месье! — отвечал Огюст, фальшивым, хуже, чем у Жан-Пьера Лео в фильме Трюффо, голосом.

— А гвозди я забыл, возьму завтра у Кулона, да мне и на шурупы-то еле хватило.

— Хорошо, месье! — орал Огюст, который никогда не опускался до таких грубых технологий, как сколачивание чего-либо гвоздями.

Мадам заходила в дом, она не верила ни одному слову из всей этой комедии про гвозди, но пора было ужинать, а после ужина отец шел работать, и ему нельзя было портить настроение, потому что человек в плохом настроении плохо напишет гладиолусы; когда этот человек сердит, он начинает что-то исправлять в своих библейских штуках, всех этих Моисеях и бегствах в Египет, которые так трудно продавать, а не то, чего доброго, примется писать совсем уж неходовые распятия, кому, скажите на милость, нужны в наше время распятия, да еще написанные евреем?

Как-то лет через пять после войны архиепископ Ниццский, решив сделать знаменательный шаг к сближению конфессий, сообщил о своем намерении посетить «Холмы» в определенный день и час. Набежали репортеры, подкатил черный лимузин, скрипя колесами по гравию, который в спешном порядке набросали поверх убогой старой щебенки. Суета, вольфрамовые вспышки, журналисты наперебой выкрикивают вопросы, я же, когда величавый прелат вылез из автомобиля, играл около качелей. Александр в майке появился из кустов с садовым ножом в руках:

— Чем могу служить?

— Мэтр ждет нас, доложите — архиепископ Ниццский.

Ни я, ни садовник, естественно, ни о чем не знали, меня оставили дома, потому что у меня была краснуха и мне нельзя было сидеть на солнце, но Джин и папа с мамой уехали купаться в Ка-Ферран; просто мама, по своей всегдашней рассеянности, все забыла, и придется ждать еще много лет, прежде чем католическая церковь в лице папы Павла VI опять сделает такой экуменический жест.

Садовник, виноградник и урны из Тель-Авива

Как ни рано вставал отец, Мариано вскакивал еще раньше, до рассвета, и принимался точить свои серпы, проворно водя по лезвиям точилом, продолговатым камнем, который как-то очень здорово называется по-провансальски, но я забыл как. Наточив инвентарь, он не сразу шел косить, а ровно в шесть утра усаживался перекусить, его обычный завтрак состоял из политого оливковым маслом ломтя хлеба с помидорами и толстыми кольцами лука, а к этому добрый литр местного вина. У нас был свой виноградник. Плохонький, со старыми лозами, которые давали всего несколько ведер ягод. Уход за виноградником — дело нелегкое. Обрезать побеги по осени и подравнивать в марте — это еще не работа, это легко и приятно, удалять волчки летом, часов в семь вечера, когда садится солнце и не так обильно выступает сок, — тоже одно удовольствие, нетрудно и собирать урожай на таком клочке, но окапывать лозы и выпалывать сорняки зимой из твердой, как бетон, земли — вот это уже другое дело; одна радость: если постараться, можно собрать много спящих улиток и сварить их с чесноком в больших кастрюлях, вонять будет до самого Систерона, зато вкусно. Мариано все обещал нарезать черенков, омолодить лозы, но он должен был в первую очередь обрабатывать английский цветник, или, как теперь полгалаось говорить «mixed-border», который вытеснил мои качели, там росли люпины, астры и прочее, но упаси Бог сорвать хоть один георгинчик, там же срезали проклятые гладиолусы, которые быстренько подсовывали отцу, как только у него возникало желание написать букет цветов. А еще надо было следить за тремя сотнями кипарисов, окаймлявших дорогу на подъезде к «Холмам», рассаживать ирисы по весне, убирать аллеи, чистить стекавшие с горы и петлявшие по каменному склону ручьи, не забывать про огородик с водяной грядкой кресс-салата — все это хозяйство не оставляло времени, чтобы заняться виноградником. По воскресеньям Мариано играл в шары, причем каждый раз ходил на другую площадку — то в Турет, то в Курж, но Мадам все равно находила его и придумывала какое-нибудь дело, лишь бы испортить бедняге вечер.