По следам М.Р.
Шрифт:
Когда Василий Дмитриевич сидел, он казался великаном: голова огромная, с густой шевелюрой, ручищи — как грабли, пиджак на груди не сходится. А встал — и видно: не такой уж он большой, и ноги кривоватые.
Генька неприметно вздохнул. Он-то надеялся: «А вдруг тот самый? Неведомый герой?» Но тут и гадать нечего: не тот! Косолапый… И ростом не вышел… И в лице нет этого… доблестного…
Витя достал из черного конверта фотографию:
— Это вы?..
Кубарев вытер руки ветошью, валявшейся на скамье, и осторожно взял глянцевитую карточку.
— Ишь чего раскопали! — он даже присвистнул. — Еще
— И впрямь ты, дядя Василий, — поддакнул один из игроков. — Я сразу признал. По ногам!
— Но, но! Ты не очень! Молод больно! Небось когда я с немцами воевал, ты еще из обезьяны в человека произойти не сумел, под столом на карачках путешествовал. Это, поди, в сорок втором снято?
Витя, вспомнив записи Яна Яныча, немедленно выдал точную справку:
— Восемнадцатого августа сорок второго года.
— Вот, вот и майор так говорил. Спрашивал, помню ли это дело? Давеча позвонил мне: придут, мол, к тебе ребята, так ты им расскажи. Но только, что положено… — Кубарев нахмурился. — Который раз талдычит…
Витя, приготовивший блокнот и карандаш, недоуменно засопел: что-то не очень понятно.
Но дальше пошло интереснее. По словам Василия Дмитриевича, тем летом у дивизионных разведчиков работы было по горло. Почти каждую ночь приходилось выползать в «нейтралку» — между нашими и немецкими окопами — то за «языком», то саперов прикрывать, то еще по какому делу. Посылали поотделенно: человек пять-шесть. И вдруг приказ: наблюдать за немецкой передовой и, если там начнется какая-нибудь суматоха, всей роте быть готовой к броску. Сигнал для броска — две красные ракеты в сторону бывшей мельницы.
Василий Дмитриевич увлекся. На замасленном клочке бумаги он вывел волнистую полосу — нашу передовую. Она шла по северному скату небольшой лощины. Там, под прикрытием развалин двух домов, тянулась траншея, сползая к засохшей речке, где чернела разбитая мельница. А по другую сторону лощины, за тремя рядами проволоки и минными полями, в подвале бывшей школы, в землянках и в окопах засели немцы.
— Был я там в запрошлое лето, — усмехнулся Кубарев. — Школа вовсе новая, домов понатыкали уйму, а от мельницы — ни следа. Кому она нужна? Лощинка-то ерундовая: курице две минуты ходу. А когда на пузе ползешь — вроде конца-краю нет.
Но в ту ночь, о которой рассказывал Василий Дмитриевич, ползти не пришлось. Рота до утра не смыкала глаз, все были наготове, но обошлось само собой.
— Проторчали мы, значит, до утра, пока отбой не дали. Ну, а тут фотограф — собрал в кучу тех, кто поближе, и давай своей пушкой щелкать. Обещал со связными снимок прислать, да где уж! Вишь, через сколько лет повидать довелось.
Витя, торопливо строчивший в блокноте, остановился и потряс онемевшей рукой.
— А почему задание считалось особым?
— Ты о чем? — удивился Кубарев.
— Так снимок же называется… «После особого задания»…
— Может, для кого и особое, а для нас в привычку. Я же говорю, — почитай, каждую ночь лазали. Вот ежели другие… Только то не нашего ума
дело…Кубарев вдруг умолк. Сидел он теперь прямо, лицо стало таким каменным, словно Кубарев приготовился фотографироваться.
Потом, насупившись, он спросил:
— А зачем вы, парни, все это затеяли?
На этот раз удивился Генька:
— Зачем? Как зачем?
Глаза у Кубарева были какие-то странные. Он что-то хотел сказать, но тут в коридоре послышался визгливый голос:
— Василья моего не видели? И куда он, ирод, подевался?!
— Ну, парни! — засуетился Кубарев. — Сыпьте отсюда. И чего ей понадобилось, господи прости?!
…Ребята вышли из широких ворот манежа на осенний желто-зеленый бульвар. Долго шли молча. Потом Витя хмуро сказал:
— Да, ни черта!
— Опять ноешь?
И Генька со злости так пнул ногой лежащую возле урны консервную банку, что она, звеня и дребезжа, поскакала по улице.
Глава VIII
ПЛОХО БЕЗ ФИЛИМОНЫЧА
«Прелестно, — думал Генька. — Великолепно. Вот так… Уперлись в стену лбом. И все… Хорош звеньевой! Здорово он ведет свое звено вперед, к новым победам!»
С Филимонычем бы посоветоваться… Но… До конца месяца осталось еще почти две недели.
И вдруг!..
Идея! Такая простая! Такая чудесная! Впрочем, известно — все гениальное просто.
Радио! Немедленно передать по радио просьбу. Вернее, не просьбу, а обращение:
«Граждане! Всех, кто знает хоть что-нибудь о немецкой пушке «Большая Берта» и, главное, — почему она не стреляла по Ленинграду, убедительно просят сообщить об этом по телефону…» — ну, и номер телефона. Свой или Олин.
Это обращение передавать дней десять подряд.
Конечно, в громадном Ленинграде отыщется хоть один человек, знающий, в чем заковыка с этой «Бертой». И все! Полный порядок!
Генька так обрадовался, что разбежался, подпрыгнул и достал рукой лампочку. Он всегда на радостях прыгал до лампочки.
Честно говоря, у Геньки была еще одна причина для радости… И, пожалуй, немаловажная. Генька, конечно, никому не признался бы, но…
Оля… Уже не раз, сидя на уроке или шагая из школы, Генька думал: а вот здорово бы… Выкинуть что-нибудь такое — остроумное, сногсшибательное, чтоб Оля сразу убедилась… И у него шарики крутятся, пусть Витя со своим «четким логическим» не задается!
Генька представлял себе, как Оля, широко открыв и без того огромные глаза, подойдет и скажет:
— Ой, Генька, какой же ты молодец! Я даже не ожидала!..
Или наоборот. Лучше наоборот. Она скажет:
— Ой, Генька, какой же ты молодец! Я всегда это знала!..
И великолепная коса будет чуть колыхаться на груди…
В тот же день, под вечер, Генька помчался в Дом радио. Возле служебного телефона висел список номеров.
Собравшись с духом, Генька набрал тридцать седьмой.
— Да, — прогудел в трубке низкий мужской голос.
— Мне главного, — сказал Генька. — Самого главного…
— Самого-самого? — трубка усмехнулась. — Ты не туда попал, мальчик. Звони один — двадцать шесть… — что-то щелкнуло, и в трубке послышались частые гудки.