По следам неведомого

Она была прикреплена высоко к стене. Я приблизился к ней и хотел было рассмотреть повнимательней, но монах протянул руку, заслонив пластинку, и гневно сказал что-то. Ссориться с ним и действовать силой я решительно не считал для себя возможным. Впрочем, тогда я вряд ли и думал об этом — просто машинально заинтересовался и так же машинально отступил, встретив препятствие.

Я выбрался из пещеры. Шерпы уже унесли куда-то труп Анга. Потом они спустились вниз и я помог им уложить на носилки, коекак сплетенные из веток и перевязанные канатами, тело Милфорда. Лицо его почти сплошь покрылось черными пятнами и было неузнаваемо. Шерпы избегали глядеть на Милфорда; лица их выражали ужас.

Мы шли с полчаса по безжизненному скалистому плоскогорью — видно, к храму был и другой путь. Сияло солнце, дул сильный холодный ветер. Я еле плелся, силы меня оставили. Наконец мы спустились вниз по довольно пологой каменистой осыпи, и оказались на широком каменном карнизе. Осыпь была замкнута с обеих сторон скатами; немного вправо по карнизу в скале была узкая пещера — миниатюрная копия той, в которой жил монах. В глубине ее виднелся продолговатый холмик из камней; я догадался, что это могила Анга. Мы сняли с носилок тело Милфорда, уложили его в этой пещере, и шерпы на носилках натаскали камней, чтоб засыпать его. Я осторожно укладывал камни — мне все казалось, что Милфорд чувствует их прикосновение.

Потом мы бесконечно долго шли по каким-то тропам, ущельям, мостам. Если б не шерпы, я бы погиб; к тому же в конце пути я сорвался с уступа, ударился о скалу и довольно сильно расшиб руку и колено. Решительно не понимаю, как дотащили меня шерпы до лагеря. Там я пролежал несколько дней в состоянии полной прострации.

Мы с шерпами за всю дорогу вряд ли обменялись и десятком слов; однако на расспросы, почти не сговариваясь, отвечали одинаково — именно так, как советовал Милфорд: да, случайно заблудились, ночью сорвались со скалы, двое упали в реку, тела их найти не удалось, я зацепился за уступ. Все знали, как горячо привязан был я к Милфорду и Ангу, видели, как я убит горем, и никто не имел причин сомневаться в этой версии.

В Намче-Базаре есть радиостанция: оттуда связались с Катманду и договорились, что будет готов самолет, чтоб переправить меня в Индию. Как только я поднялся на ноги, мы двинулись в обратный путь, на юг. В более широких и удобных местах меня тащили на носилках, чтоб я хоть немного отдохнул и набрался сил. Лакпа Чеди и его товарищ — его звали Дава Намгьял — шли со мной; они, конечно, тоже не смогли дальше участвовать в экспедиции.

Обратная дорога прошла для меня, как в тумане, — от боли, слабости и горя я почти ничего не видел кругом, да и не хотел видеть: все сразу опротивело.

Из Катманду меня самолетом отправили в Дели. Оттуда вскоре самолетом же — в Москву.

За эти дни я не раз вспоминал о предсмертных словах Милфорда. Я вез с собой все, что он велел взять, — пластинки, катушку пленки и голубой прибор. Но я запаковал все это вместе и даже не хотел вынимать и разглядывать. Странная пассивность, рожденная, как я думал тогда, усталостью, не позволила мне даже обдумать, верна ли теория Милфорда о происхождении пластинок. Я не мог думать. Одно я знал твердо: что последнюю волю Милфорда выполню. Покажу все это в Москве и пусть решают… Пусть решают, а сейчас я ни о чем думать не могу. Не хочу думать, не хочу помнить… устал, смертельно устал. Я не знал тогда, сколько сил мне понадобится вскоре, — но будто бессознательно копил их, временно выключая себя из окружающего мира. Впрочем, сейчас для меня ясно, что дело было не только в усталости и нервном потрясении. Очевидно, возле черного храма я получил, хоть и не смертельную, но все же солидную дозу радиации…

Так закончилась для меня эта страшная и необычайная весна в Гималаях.

ЧАСТЬ II

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Когда я вошел в свою комнату и распахнул дверь на балкон, все недавно пережитое показалось мне сном. Вот он, с детства знакомый зеленый московский дворик. И старый тополь, доверчиво просунувший сквозь железные прутья балкона свои ветви, убранные седым пухом. В углу на веревке сохнет детское белье — это тетя Поля вывесила трусики и платьица своей внучки Танюшки; когда я был мальчишкой, там висели, кажется, точно такие же трусики и цветастые платьица, только носила их тогда Танюшкина мама, Валька, — ох, и отчаянная же была девчонка! Да вот и сама Валька, Валентина Петровна Стахеева, техник-электрик, спешит на работу. Дом уже проснулся. Мамаши и бабушки выкатывают колясочки во двор, выбегают ребятишки, дворник на зависть им пускает то туда, то сюда шипящую и сверкающую струю из шланга…

Я стоял, держась за перила балкона. Мне доставляло какое-то особенное, почти болезненное удовольствие любоваться этими привычными, мирными московскими картинами после всего пережитого.

В дверь постучали.

— Приехали наконец, Александр Николаевич! — звонко крикнула, появляясь на пороге, моя молоденькая соседка, Зиночка Латышева. — А вам все звонят, звонят — ужас! Я прямо с ног сбилась на звонки бегать!

Я неохотно поплелся в коридор и взял трубку. Звонили из редакции.

— Отыскался след Тарасов! — радостно прогудел заведующий отделом Силантьев. — Что с тобой было? Увлекся снежными человечихами? Постой, постой, корреспонденция об этом в следующий номер, сейчас главное — жив, здоров… не перебивай, я знаю, понимаю, с дороги, устал, не можешь, но будь человеком, выручи, больше некому! Строк 80-100, в форме беседы. Поедешь в обсерваторию…

Я досадливо и растерянно усмехнулся. От Силантьева отделаться трудно, это всем известно.

— Я болен, у меня нога болит! — прокричал я в отчаянии.

— Чудак, я же тебя не рекорды посылаю ставить! Сейчас машину подошлю, тихонько, культурненько съездишь, посидишь в кресле, поговоришь с дельным человеком, запишешь, что он сказал, — и отдыхай на здоровье! Ты пойми — Лида ушла в декретный, Миша поехал встречать французскую делегацию, остальные в разъезде, а материал такой, что надо обязательно в завтрашний номер давать. Что-то там, в обсерватории, новое на Марсе нашли, какой-то у них новый телескоп имеется… в общем, интересные новости!

Эти последние слова заставили меня поколебаться. Глупо, но я уже чувствовал себя теперь обязанным заниматься всем, что связано с Марсом и с другими планетами.

— Слушай, Шура, ты же, тем более, уже писал об этом самом Марсе в прошлом году! — продолжал взывать к моей комсомольской совести Силантьев. — Ну, будь человеком, в конце концов!

В конце концов мне пришлось согласиться быть человеком. Тем более, что я и в самом деле в прошлом году организовал материал о Марсе. В этой статье приводились мнения известных ученых. Одни считали, что жизни на Марсе быть не может, другие — что она есть; в общем, любопытство читателей нашей газеты (как и мое собственное) возбуждалось, но никак не удовлетворялось.

— Присылай машину, людоед! — ворчливо сказал я. — Куда смотрит охрана труда? — и услышал, как Силантьев облегченно захохотал.

Я поспешно побрился, переоделся. Машины еще не было. Я вышел в коридор и взял трубку, раздумывая — звонить Маше сейчас или после поездки в обсерваторию. Вдруг аппарат задрожал от звонка, — я даже вздрогнул, схватил трубку и сказал: «Алло!» таким хриплым, ненатуральным голосом, что Маша меня не узнала.

— Скажите, Литвинов еще не приехал? — строго спросила она.

Я подумал, что ей было не очень-то приятно вот так звонить и спрашивать обо мне. А писем от меня она не получала уже давно. Последнее я написал из Катманду, по дороге в горы. Конечно, я ничего не сообщал о таинственной пластинке, но самое молчание мое должно было ее встревожить. А теперь я приехал и не позвонил сразу, и вдобавок еду куда-то, не повидавшись с ней… вот нелепое положение!

— Маша! — сказал я, прикрывая трубку рукой: я боялся, что нас слушает Зиночка или кто-нибудь из соседей. — Маша, это я! Я как раз собирался тебе звонить! Маша! Машенька!