По следам знакомых героев

— Уотсон! — возмутился Холмс. — Это просто неприлично! Дайте уж мне дочитать жалобу Молчалина до конца. Тем более что осталось совсем немного.

Перелистнув страницу, он продолжал чтение молчалинского письма:

— «Люди с душой, изволите ли видеть, всюду гонимы, а блаженствуют на свете Молчалины. Мне, следственно, господин Чацкий отказывает даже в наличии у меня души… Да, я не похож на господина Чацкого, у которого что на уме, то и на языке. Я не привык выворачиваться наизнанку перед каждым встречным и поперечным. Но так ли уж велик этот грех? Для господина Чацкого непереносима мысль, что не подобные ему болтуны, а мы, Молчалины, люди скромные, немногословные, блаженствуем на свете. Будучи не в силах сокрушить счастливого соперника в благородной и честной борьбе, он прибегает к гнусной и злобной клевете. Господа судьи! Припадаю к вашим стопам и покорнейше прошу снять наконец с меня преследующее меня всю жизнь клеймо труса, глупца, лицемера и подхалима. Имею честь пребывать вашим преданным и покорнейшим слугой, — Алексей Молчалин».

— Ну вот, господа, — резюмировал неугомонный Уотсон. — Теперь вы видите, что это за тип. Надеюсь, никто из вас не поверил этой лисе?

— Не бойсь, браток! — успокоил его Чубарьков. — Разберемся! И не в таких делах разбирались. Ежели у тебя есть сомнения, давай высказывай. А еще лучше — задавай вопросы. А он, заявитель то есть, пущай на них отвечает согласно регламенту. Так оно будет культурнее и политичнее. Сам Молчалин-то где? Явился, аль нет?

Молчалин, сидевший до этого вопроса скромно среди публики, поднялся на возвышение, подошел к судейскому столу, учтиво поклонился и, прижав руку к сердцу, почтительно обратился к судьям:

— Я здесь, почтеннейшие господа! Не прихоть, а великое несчастье Заставило меня прийти сюда И целиком отдаться вашей власти. Пред вами жертва подлой клеветы. Тому уж лет, наверно, полтораста… Поверьте, помыслы мои чисты, Душа безгрешна…

— Хватит, парень! Баста! — прервал его Чубарьков. — Нечего разводить турусы на колесах. Какая там у тебя душа, грешная или безгрешная, это мы сейчас увидим. Наше дело спрашивать, а твое отвечать. Без всяких фокусов… Со всей, понимаешь, откровенностью. И точка. И ша… Давай, брат Уотсон, задавай ему свой вопрос!

— Вы изволите утверждать, — изо всех сил стараясь держаться в рамках вежливости, начал Уотсон, — что Чацкий вас оклеветал. В доказательство вы приводите его слова: «Молчалин! Кто другой так мирно все уладит! Там моську вовремя погладит, тут в пору карточку вотрет». Но разве эта характеристика неверна? Разве вы не угодничаете перед богатыми и знатными? Не юлите перед ними? Не угождаете им?

Молчалина ничуть не смутила эта маленькая обвинительная речь Уотсона. Вежливо выслушав его, он спокойно изложил свои жизненные принципы:

— Мсье Чацкий говорит, что я подлец. Меж тем мне просто завещал отец: Во-первых, угождать всем людям без изъятья — Хозяину, где доведется жить, Начальнику, с кем буду я служить, Слуге его, который чистит платья, Швейцару, дворнику для избежанья зла, Собаке дворника, чтоб ласкова была.

Этот монолог вызвал целую бурю в зале суда. Раздались возмущенные голоса:

— Боже, какой цинизм!

— Позор!

Но были и другие возгласы, противоположные по смыслу:

— Как остроумно!

— Он просто душка!

Все эти голоса и на сей раз заглушил флегматичный голос бравого солдата Швейка.

— Во всяком случае, сразу видно, что этот малый далеко не глуп, — рассудительно заметил он. — А то, что его считают глупцом, ровным счетом ничего не значит. Вот я, например, официальный идиот. Специальная медицинская комиссия признала меня идиотом и даже освободила от военной службы. А между тем, я никак не глупее полковника Шредера или подпоручика Дуба.

— При чем тут вы, Швейк? — раздраженно перебил его Уотсон. — Все мы прекрасно знаем, что никакой вы не идиот! Вы просто притворяетесь!

Молчалин усмехнулся:

— А я, по-вашему? Ах, сударь, по одежке Приходится протягивать нам ножки. Не так уж это сладко — без конца С утра до вечера изображать глупца.

— Может быть, вы скажете, — язвительно возразил ему Уотсон, — что угодничать перед всеми вам тоже не нравится? Но кто же в таком случае заставляет вас пресмыкаться перед сильными мира?

— Осмелюсь доложить, — снова вмешался Швейк, — заставляют обстоятельства. Возьмите хоть меня. Поминутно приходится угождать каждому, кто выше чином. То пьяному фельдкуратору свою шинель под голову положишь. То с боем добудешь обед из офицерской кухни для пана поручика. Однажды мне даже случилось украсть курицу: уж больно хотелось порадовать господина обер-лейтенанта свежим куриным бульоном. А в другой раз я украл для него собаку. Дело чуть было не кончилось военно-полевым судом…

— Не понимаю, что вы хотите сказать, Швейк! — возмутился Уотсон. — Неужели вы тоже защищаете Молчалина?

Швейк вытянулся и взял под козырек.

— Никак нет! — отрапортовал он. — Я только хочу сказать, что обстоятельства выше нас. Если бы мне, скажем, посчастливилось родиться членом императорской фамилии, все угождали бы мне, даже если бы я совсем выжил из ума, как наш обожаемый монарх Франц-Иосиф. Но богу было угодно сделать меня простым солдатом. А солдат — человек подневольный.

Молчалин тут же воспользовался этим аргументом:

— Родившись князем или хоть бароном, Я б тоже выступал Наполеоном, И гордо голову свою носил, И милостей у сильных не просил. А так — перед любым, кто выше чином, Приходится сгибаться мне кольцом. Однако это вовсе не причина, Чтобы честить меня повсюду подлецом!

— И все-таки, что ни говорите, а угодничать подло! — не сдавался Уотсон. — Впрочем, Чацкий назвал вас подлецом не только потому, что вы лицемер и подхалим. Вспомните Софью, сударь! Вот она, главная ваша подлость!.. Господин комиссар, — обратился он к Чубарькову. — Вы думаете, он на самом деле был в нее влюблен? Как бы не так! Да не будь эта несчастная девушка дочерью начальника, он бы даже и не поглядел в ее сторону!

— Гражданин Молчалин! — строго обратился к Молчалину Чубарьков. — Это верно? Отвечай суду чисто и, как говорится, сердечно.

Молчалин и тут не стал отпираться:

— Не стану врать: таким, как я от века Была нужна высокая опека. И вот любовника я принимаю вид В угодность дочери такого человека, Который кормит и поит, А иногда и чином наградит.

— Ну что? — торжествовал Уотсон. — Убедились?.. Вот-с!

Но Молчалина ничуть не смутил этот новый выпад. Уверенно и спокойно продолжал он развивать свою жизненную программу:

— А что худого в том, чтобы, к примеру, Чрез сердце женщины добыть себе карьеру, Когда судьбой посажен ты на мель? Не так ли поступал Жюльен Сорель?