По Старой Смоленской дороге

Жарков навьючил на Добродеева часть своего арсенала и еще моток провода. А переводчика Познанского от дополнительной ноши освободил; он и так уж таскает очки на носу. Как бы ему и налегке не отстать от двужильных ходоков, все-таки человек в летах, городской житель, из фармацевтов…

Они устроили засаду на дороге в Дорогобуж. Добродеев заблаговременно обвязал провод вокруг вяза на той стороне большака.

Сперва, поднимая облако пыли, прошли две цуг-машины с автоматчиками — разведчики их пропустили.

В сумерки вдали за поворотом застрекотало. Жарков прислушался и подал знак. Познанский перебежал через большак, притащил свободный конец провода. Этот провод, натянутый на высоте метра поперек большака, они быстро обвязали вокруг могучего вяза, растущего на ближней обочине.

Мотоциклист ехал не слишком быстро и поэтому после аварии сразу же пришел в себя, вскочил на ноги. Он бросился к мотоциклу, но Жарков преградил немцу дорогу:

— Куда прешь?

Мотоциклист стоял ошеломленный. Даже под слоем пыли и загаром было видно, как он побледнел. Он понял вопрос и указал рукой вдоль большака.

— Нах Дорогожуб, — выдохнул немец. — Нах хаузе…

— Ах ты, немецкая шкура, — крикнул, не помня себя от ярости, Жарков. — Дорогобуж домом зовешь? Ах ты…

Мотоциклист хотел выхватить парабеллум, но выстрелить не успел.

Познанский оглянулся — мотоциклист лежал, уткнувшись лицом в дорожную пыль, как в серую подушку.

Когда немец грохнулся с мотоцикла, каска с него слетела и, дребезжа, покатилась по дороге, загребая пыль. Немец стоял простоволосый, и участь его, после того, как он выхватил парабеллум, а Жарков шарахнул его прикладом по черепу, решилась мгновенно.

— Что за самосуд? — рассердился Познанский. — Кого я теперь буду допрашивать? Вас, сержант, что ли?

Жарков растерянно опустил автомат. Он не мог отдышаться, будто бежал за мотоциклом или долго бился с немцем врукопашную.

— Нах хаузе, в Дорогожуб, — твердил он. — Ну и шкура!..

Допрашивая пленных, Познанский уже обратил внимание на то, что немцы вместо «Дорогобуж» произносят «Дорогожуб» и все, как сговорившись, называют «Смоленск» — «Шмоленгс»; видимо, такова речевая особенность их языка.

Добродеев поглядел на лежащего немца с печальным недоумением:

— Может, его только оглушило? Вдруг очнется?

Познанский подошел ближе, склонился над немцем и сказал:

— Летальный исход. Современная медицина бессильна.

Он снял с убитого планшет, торопливо раскрыл, перелистал бумаги, развернул карту и принялся ее рассматривать.

Добродеев отволок убитого в придорожный подлесок, затем перетащил мотоцикл с коляской за обочину с такой легкостью, будто это был велосипед. А Жарков все сокрушался, не отходя от Познанского:

— Нарушил я приказ… Душа зашлась, и память отшибло. Как услышал это самое «нах хаузе», позабыл себя и сорвался с резьбы…

— Может, еще кого подкараулим, — подал голос Добродеев, желая подбодрить товарища.

— А карта оперативная, — повеселел Познанский, — тут и номера полков… Приятный сюрприз!.. Штаб их армии под Смоленском, сняли дачу в нашем военном городке…

Жарков отвязал от вяза повисший провод, свернул в моток и повесил себе на плечо, а Добродеев сказал:

— Может, веревочка в дороге пригодится.

Они углубились в мелкоствольный лес, и там Жарков с деловитостью опытного механика осмотрел мотоцикл.

— «Цундап» в порядке!

Но стрекотать по большаку опасно, и Добродеев поволок мотоцикл по лесной просеке подальше от места происшествия.

Добродеев тащил мотоцикл и помалкивал, а Жарков никак не мог успокоиться, все казнился и ругал себя за неуемную вспыльчивость. Как он только не обзывал себя! И пустопляс он, и ветрогон, и дуролом несуразный, который дошел до полного бессознания, можно даже сказать, повредился умом…

Познанский неожиданно для всех, а прежде всего для самого себя прикрикнул на Жаркова:

— Что за самобичевание? Отставить! Или вы хотите потерять авторитет в нашей группе?

Это помогло Жаркову приободриться и заставило его больше думать о делах насущных. К чему ворошить то, что уже припорошила летучая и в то же время прилипчивая пыль?..

Весь следующий вечер они проторчали в засаде на большаке, но немец-одиночка или небольшая группа немцев так и не клюнули на блесну. То по их проволочной леске, лежащей в дорожной пыли, проезжало несколько машин кряду, то двигался длинный обоз или автоколонна.

Был случай, Познанский и Добродеев услышали мотор вдали и натянули провод поперек дороги, не не распознали, что за мотор шумит, приближается. Пытались своей проволокой цуг-машину заарканить! Немец-водитель остановился после того, как со звоном лопнул натянутый провод. Пассажиры постреляли порядка ради по ближним опушкам из пулемета, из автоматов и двинулись дальше, горланя и гогоча.

Оставаться в тылу у противника и караулить нового связного? Или вернуться домой, пока не устарели карта и документы в планшете мотоциклиста? Познанский уже разобрал все готические каракули, расшифровал пометки на карте.

Жарков склонялся к тому, чтобы задержаться еще на сутки, на двое, повоевать на голодный желудок и поймать «языка». Познанский сочувствовал Жаркову, но убедил его, что это неразумно — слишком ценный планшет маринуют они без толку. Будущий «язык», которого они подстерегут, скорее всего и половины того не выболтает, что сообщила захваченная карта…

Когда в клубах дорожной пыли показался мотоцикл с коляской, разведчики обедали. Все вскочили на ноги.

— Кого это несет? — терялся в догадках старший лейтенант Маслаченко, он стоял с ложкой в руке, позабыв про пшенную кашу с мясом. — Наверно, офицер связи.

— Да еще с адъютантом на запятках, — удивился Кожухарь.

Водитель резко затормозил, подняв маленькую пыльную бурю, и соскочил с сиденья. Не успела осесть пыль на придорожных кустах, как водитель, одетый во все серое, подошел к старшему лейтенанту Маслаченко и откозырял:

— Сержант Жарков, техник-интендант Познанский и боец Добродеев с задания вернулись. — Доложив, он отдернул от пилотки руку и бросил ее по шву, взметнув облачко пыли, окутавшее всю его фигуру.

Кожухарь с трудом узнал товарищей. Пилотки Жаркова и Познанского, звездочки на них, каска Добродеева, бинокль, снаряжение, гимнастерки, шаровары, сапоги и лица всех троих — в пыли. Черным, блестящим было только кожаное седло, с которого, отряхиваясь, слез Жарков, багажник, где сидел Добродеев, и место в коляске, из которой вылез Познанский; незрячие, запыленные очки он держал в руке.