По Старой Смоленской дороге

Плюхин прищурился и выразительно посмотрел на медаль. Он что-то хотел сказать еще, но в землянку вбежал ротный писарь и закричал так оглушительно, будто звал кого-то в лесу:

— Плюхин Степан — к комбату! На носках! Чтобы искры из-под ног летели…

Потом, пропуская Плюхина вперед, пояснил:

— Начальства понаехало — страсть. Одних полковников трое, а майоров — видимо-невидимо.

Матвей Иванович еще не успел заснуть, когда Плюхин вошел в землянку. Он тщетно старался спрятать улыбку за обкуренными усами. Сияли его глаза, сиял орден Красной Звезды, привинченный к гимнастерке и поблескивавший при свете мигалки пятью рубиновыми лучами.

— Теперь и я, — сказал Плюхин еще на пороге, складывая орденское удостоверение, — имею полное законное право на трамваях бесплатно разъезжать. Не все же пешком ходить.

— Смотри не опоздай на трамвай, — сказал писарь и усмехнулся. — А то завтра нам опять в атаку. Вот ты до исходного рубежа на трамвае как раз и доедешь.

В другое время Плюхин обязательно бы воинственно прищурился и вступил в словесный поединок. Но сейчас он был настроен миролюбиво и сказал, обращаясь к Лукошке:

— Ты бы лучше, Лукьян Алексеевич, сделал людям перед боем уважение и сыграл романс про свадьбу-женитьбу.

— Очень просто! — весело откликнулся Лукошка и бросил пальцы на перламутровые кнопки баяна.

Он низко склонил голову и приник ухом к баяну, вслушиваясь в его дыхание.

1943

У СЕБЯ В ГОСТЯХ

Острый и, кажется, неистребимый запах наполняет избу до самого потолка. Кислый запах портянок, махорки, мокрой одежды и пота.

Лампа нещадно чадит. Свет ее тусклый, и газета, которую читают за столом два солдата, кажется желтой. За краями газетного листа все черно. Света мало, и не видно, как на полу вповалку, положив головы друг другу на плечи, спят солдаты.

Дверь открывается, и на пороге несмело появляется человек в черной, блестящей плащ-палатке. Он похож на большую мокрую птицу. С острых концов опущенных крыльев стекают на пол струйки воды.

Вошедший осторожно придерживает пальцем щеколду и старательно прикрывает дверь. Он с любопытством и опаской осматривает избу.

Человек, сидящий за столом, откладывает газету. На лицо его, на погоны падает свет.

Сержант неприязненно осматривает вошедшего и спрашивает усталым, безразличным голосом:

— Чего тебе, милый человек, надобно?

— Расположиться здесь хочу. С дороги…

— Здесь, милый человек, и так сбор битковый. А проживаем мы поотделенно, согласно распорядку.

— Все-таки хочу я здесь остаться, — говорит вошедший, пытаясь развязать мокрый шнурок капюшона.

— Здесь, здесь, — с раздражением повторяет сержант. — Тебе же, чудак ты человек, объясняют. Квартируем мы поотделенно, согласно распорядку. Тебе лучше податься на другой конец деревни. Там такой тесноты нет. А ты пришел не по назначению, в чужую избу. Вот и приходится тебе, милый человек, отказывать.

— Изба не чужая, — тихо говорит вошедший. — Хозяином я здесь проживал в колхозе. Вот имущество мое — самовар, кровать, сундучок вот тот, в углу, лампа. Не знаю только про семейство. Живы, нет ли.

Сержант от неожиданности привстал. Газета упала в темноту.

— И спросить, товарищ, про семейство как-то страшно, — продолжает человек в плащ-палатке. — Никак язык не повернется…

— А ты не страшись, милый человек, — возбужденно и неожиданно громко говорит сержант. — Хозяйка твоя в целости и сохранности. Побежала в сарай за дровами. И ребятишки тоже в скорости объявятся. Солдаты на том конце деревни патефон крутят. Вот они там музыкальные пластинки и слушают.

Вошедший дрожащими руками распутывает мокрый шнурок плащ-палатки.

Щелкает щеколда, широко распахивается дверь, и на пороге показывается хозяйка с вязанкой дров.

В чадном полумраке женщина не сразу замечает вошедшего и сталкивается с ним лицом к лицу.

— Павлуша, — тихо говорит женщина, бледнея.

Чтобы не упасть, она прислонилась к дверному косяку. Вязанка с грохотом падает на пол.

— Павлуша… — шепчут ее побелевшие губы. — Вернулся… Ты…

Павел ожидал, что жена, увидев его, заплачет в три ручья. Но счастливые глаза ее сухи. Она продолжала шептать едва слышно, и каждое слово, оброненное ею, было тяжелым, как непролитая слеза…

Весь день Павел Ноздрин думал, как это будет. Все время думал — с тех пор, как узнал, что полк пройдет недалеко от Башмаковки.

Командир полка выслушал его просьбу и сказал:

— Тут и разговора не будет. Как же не зайти мимоходом. Обязательно надо зайти. Проведай, узнай, как и что. Передай гвардейский привет — и обратно. За двое суток обернешься.

Ноздрин весь день шагал по размытой дождями проселочной дороге, потом ехал на полуторке, снова шел и опять ехал. Шоферы, узнав, куда он торопится, охотно подсаживали и даже прибавляли газу.

Уже в Кудинове Ноздрин узнал, что Башмаковка цела. Немцы уходили поспешно и не успели ее сжечь.

Из Кудинова Ноздрин шел пешком. Он пошел напрямик через выгон, Крапивную балку и через рощу, как всегда ходил. Ноздрин шагал по тропинке, нетерпеливо раздвигая ветки, и все ждал, когда услышит лай башмаковских псов — самых брехливых и задиристых во всей округе.

Собаки не лаяли, и это тревожило. Ноздрин не знал, что немцы перестреляли всех собак.

На улице было пустынно и тихо в этот июньский вечер. Но около изб, впритирку к стенам, хоронясь в их тени, стояли машины. У колодца прогуливался часовой.

Вот, наконец, изба, знакомое крылечко, а стекол в двух окнах нет, переплеты залатаны фанерой. И от этого тоже тревожно.

Ноздрин не решился сразу подняться на ступеньки крыльца. Все время торопился, а тут почему-то остался стоять на улице. И дождевые капли стучали по его каске…

Он поднялся на крыльцо с трудом, а поднявшись, долго очищал грязь с сапог перед закрытой дверью…

Павел ожидал, что заплачет жена. Но, когда она бросилась к нему на грудь и прижалась лицом к мокрому плащу, заплакал он сам. Он плакал и повторял:

— Не надо, Маша. Не надо плакать.

Слезы катились по его небритым щекам, не успевшим высохнуть после дождя.

Павел мягко отстранил жену, нагнулся и стал собирать на полу поленья.

В избе стало очень тихо.

Сержант стоял у окна, переминаясь с ноги на ногу.

Его сосед, солдат с добродушным лицом, закашлялся, прикрывая рукой рот. Он полез за кисетом, хотя курить ему не хотелось — только что затоптал толстый окурок.

— А ты бы, Онищенко, сходил пока за ребятками, — посоветовал сержант.