По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

В стихотворении «…Теперь Освенцим часто снится мне…» поэт видит себя среди идущих на заклание: «…я взял удобный, легкий чемоданчик. // Я шел с толпою налегке, как дачник…»

Иду как все: спеша и не спеша, и не стучит застынувшее сердце. Давным-давно замерзшая душа на том шоссе не может отогреться. Нехитрая промышленность дымит навстречу нам поганым сладким дымом, и медленным полетом лебединым остатки душ поганый дым томит.

Поэт переживал Холокост и как трагедию вселенскую, и как трагедию личную. В этих печах сгорели и его близкие.

Участвовавший во взятии родного Харькова Слуцкий не нашел оставшихся в городе родных:

Я не нашел ни тети и ни дяди, Не повидал двоюродных сестер, Но помню, твердо помню до сих пор, Как их соседи, в землю глядя, Мне тихо говорили: «Сожжены…»

В только что освобожденном Харькове он узнал, как убивали его бабку, «маленькую, словно атом», которая кричала немцам и полицаям, ведущим на расстрел евреев Харькова: «“Мой внук на фронте, вы только посмейте, только троньте!” Поэтому бабку решили убить, пока еще проходили городом».

Стихи из этой обоймы, как и множество других стихов Слуцкого, привлекли к себе внимание идеологически-карательных служб. Не ушло от их бдительного ока и стихотворение «Как убивали мою бабку». Л. Лазарев в предисловии к книге стихов Бориса Слуцкого «Без поправок…» (М.: Время, 2006) приводит выдержку из отчета начальника Главного управления Госкомпечати СССР В. Мочалова в ЦК КПСС: «Здесь Слуцкий с национальной ограниченностью толкует, в сущности, о судьбах в годы войны русского и еврейского народов…» [265]

265

Лазарев Л. Во имя правды и добра // Слуцкий Б. А. «Без поправок…» М.: Время, 2006. С. 7–8.

Во всем цикле «еврейских» стихов, написанных в ответ на гитлеровский геноцид, читатель почувствует горечь, боль, возмущение, протест. Но они свободны от призывов к мести, к новой крови и новым мучениям — хотя и не лишены напоминания молодым евреям, «что он еще не кончился, двадцатый страшный век». Написанные более тридцати лет назад, слова эти особенно актуальны сегодня. Они сливаются с общим потоком возмущения ксенофобией и экстремизмом.

Остро переживая гитлеровский геноцид, Слуцкий вместе с тем почувствовал, как прорастают плевелы антисемитизма в родной стране и армии, подпитанные сначала негласной, а потом и почти откровенной государственной политикой.

Об этом свидетельствует стихотворение «Незаконченные размышления» (октябрь — ноябрь 1941 года?). Оно не было опубликовано и стало известно в 1993 году из воспоминаний Виктории Левитиной. Приведем заключительные строки стихотворения:

… И так я родился. Я рос и подрос, А завтра из смрада вагона я выйду на волю и встану в рост: приму на реке оборону. Тоскуют солдаты о смерти моей, а лошади требуют корму. Убьют меня — скажут чудак — был еврей! А струшу — скажут — норма! Я снова услышу погромный вой о том, кем Россия продана. О мать моя мачеха! Я сын твой родной! Мне негде без Родины, Родина!

Как соглашательство наших властей с фашистским антисемитизмом воспринимал Слуцкий щербаковскую пропаганду на фронте, обходившую молчанием гитлеровские антиеврейские лозунги. Писать об этом открыто было опасно — и все же в письмах с фронта родным и друзьям прорывался его гнев. Брату он писал о разгуле антисемитизма в Харькове. В другом письме говорится: «Та проклятая штука, о которой ты не дописываешь, в Харькове была распространена даже больше, чем в других местах. Однако, к счастью для нашего народа, это не 100 %, это даже не 50 %, это позорная четверть». Какое горькое счастье! Эзоповская форма этой фразы не могла скрыть потрясения автора размерами антисемитизма — четверть миллионного города поражена этой заразой. Вместе с тем, будучи человеком справедливым, Слуцкий всякий раз подчеркивал гуманизм той большей части советских людей, которые помогали, а если могли, то и спасали, и уж, во всяком случае, сочувствовали евреям. Многие стыдились того, что творят немцы и особенно полицаи. Это прослеживается в стихах — «соседи, в землю глядя, // Мне тихо говорили: “Сожжены…”»; «Из каждого окна // шумели Ивановны и Андреевны, // плакали Сидоровны и Петровны…».

Еще не начинались споры В торжественно глухой стране, А мы — припертые к стене, В ней точку обрели опоры.

Это же мы находим и в прозе. В главе «Евреи» («Записки о войне») Слуцкий приводит такой эпизод.

«Осенью 1944 года я был свидетелем двух трактовок еврейского вопроса.

Начальство принимало доклады руководителей политотделов. Один из начподивов, молодой и резвый человек, с глупинкой, доложил, что с целью укрепления дисциплины дивизионный трибунал осудил на смерть двух дезертиров. Когда он зачитал анкетные данные, у меня упало сердце: один из двух был бесспорным галицийским евреем. Пузанов жаловался на армейский трибунал, отменивший приговор. Генерал посмотрел на него государственным и презрительным взглядом:

— Ваш приговор отменен нами, Военным Советом. Читали вы последнее письмо осужденного? Он воюет с начала войны, дважды ранен, и каждый день солдаты говорили ему: “Из всей вашей нации ты один здесь остался”. Эх вы, политики, — закончил генерал, — нашли одного еврея на передовой, да и того хотите перед строем расстрелять. Что скажет дивизия?

Характерно, что Пузанов, возражая ему, говорил о том, что у него много замечательных, прекрасно воюющих евреев…

Я был единственным евреем, присутствовавшим при этой сцене» [266] .

266

Слуцкий Б. А. О других и о себе. М.: Вагриус, 2005. С. 118.

Придирчивому и внимательному читателю бросится в глаза то, что на передовой — только один еврей. Слуцкий дал этому факту объяснение. Он признал, что «русский крестьянин… воюет больше всех, лучше всех, вернее всех». И вместе с тем «к концу войны (то есть к тому времени, к которому относится рассказанный выше эпизод) евреи составляли уже заметную прослойку в артиллерийских, саперных, иных технических войсках, а также в разведке… однако в пехоте их было мало. Причины: первая — их высокий образовательный ценз, вторая — с 1943 года в пехоту шли главным образом крестьяне из освобожденных от немцев областей, где евреи были полностью истреблены.

Раздутое немецкой пропагандой… ощущение недостачи евреев на передовой каждодневно вырождалось в пассивный антисемитизм.

Иначе дело обстояло в офицерском корпусе среди штабистов, политработников, артиллеристов и инженеров. Здесь евреи… были замечены как отличные работники, повсюду внесли свою хватку, свой акцент. Здесь антисемитизм постепенно сходил на нет» [267] .

Характерна последняя фраза «Рассказа еврея Гершельмана» из этой же главы: «…Хочу во что бы то ни стало уйти на передовую. Мстить. Выжить. Вернуться и пройти по деревням, постучать в окна, воздать всем — за благодетель и злодеяния.

267

Слуцкий Б. А. О других и о себе. М.: Вагриус, 2005. С. 122.

И знаете, что я вам скажу о народе, если подбить итог? Таких, кто помогал мне, было в десять раз больше, чем таких, что продавали, товарищ капитан» [268] . Это сказал солдат, прошедший через ад плена, окружения и скитаний по оккупированной немцами земле, пока не вышел к своим.

После войны Борис Слуцкий остро переживал трагические события, связанные с запретом Еврейского антифашистского комитета и физическим уничтожением его лидеров — виднейших представителей советской культуры и искусства. Громили «антипатриотов» — театральных критиков, обвинили в антипатриотизме Ахматову и Зощенко, объявили лженаучными целые направления в науке, «закрыли» генетику и кибернетику, царил разгул антисемитизма.

268

Там же. С. 117.