По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Бродский не раз это повторял: «Вообще, я думаю, что я начал писать стихи, потому что прочитал стихи советского поэта, довольно замечательного, Бориса Слуцкого» [327] .

К. К. Кузьминский вспоминает, как он показал Бродскому свои первые стихи. Вместо оценки и совета Бродский прочел ему «Кельнскую яму» Слуцкого: вот как надо писать.

Бродского, которому не были чужды мотивы антибуржуазности и гуманизма, столь широко характеризующие содержательную сторону поэзии Слуцкого, привлекало то совершенно новое, мощное звучание, которое придал русскому стиху Борис Слуцкий.

327

Бек Т. Расшифруйте мои тетради // Борис Слуцкий: воспоминания современников. СПб.: Журнал «Нева», 2005. С. 361.

Иосиф Бродский многое взял от Слуцкого. «Своего рода поклоном учителю, который научил его использовать игровую стихию стиха для серьезных, неигровых задач, — пишет Лосев, — служит начало поэмы Бродского “Исаак и Авраам”. Там обыгрывается разница между библейским именем Исаак и его русифицированным вариантом. <Как тут не вспомнить известное стихотворение Слуцкого «У Абрама, Исака и Якова…». — П. Г., Н. Е.> Самое существенное, однако, что унаследовал Бродский от Слуцкого или, по крайней мере, от того, что он прочитывал в Слуцком, это общая тональность стиха, та стилистическая доминанта, которая выражает позицию, принятую автором по отношению к миру» [328] .

328

Лосев Л. Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии. М.: Молодая гвардия, 2006. С. 64.

Слуцкого Бродский помнил всю жизнь. Л. Лосев пишет, что, как правило, когда заходила речь о Слуцком, Иосиф читал по памяти «Музыку над базаром».

Интересны и симптоматичны воспоминания Татьяны Бек, встретившейся с Бродским в Америке (1989):

«Вылетая, мы <Т. Бек летела вместе с Виктором Голышевым и Валерием Поповым> знали, что нам предстоит выступать вместе с Иосифом, и я этого, к стыду своему, дико боялась. Сей страх даже в самолете доминировал над интересом к неведомой Америке вообще! Замечу, кстати, что я совсем не из трусливых и не из трепетных, а авторитетов в таком смысле не признаю даже подчеркнуто, — тут другое.

Опять же много-много лет назад (в 1969-м) Бродский меня, совсем зеленую и неготовую, довольно-таки жестко обидел — просто так, ни за что, как дочку печатавшегося “совписа”, которого он и не читал, но априори презирал…

— Девочки типа вас отстригают челочки, сами не зная — под кого: под Ахматову или под Цветаеву.

Прилетели в Нью-Йорк.

Наутро приезжает Иосиф с красавицей Марией… Бродский был со мной сверхлюбезен. Но я все равно боялась.

И вот 13 сентября — встреча с учащимися. На сцене — мы четверо soviets authors и Бродский. Через переводчика мы отвечаем на записки. Я, в частности, получаю такую: “Отчего в современной России поэзия неестественно политизирована?”

— М-да. Как объяснить? Отвечаю: поскольку журналистика, публичное правосудие, ораторское дело за годы советской власти изничтожены тоталитарной цензурой и словно бы ссучились, то честная поэзия бессознательно начала впитывать в себя нелирические функции… Что-то в этом роде. Вижу, слушают… внимательно и понятливо. Думаю: пан или пропал — прочту мое любимое из Слуцкого стихотворение, которое отвечает именно на их американский вопрос:

— Покуда над стихами плачут, пока в газетах их порочат, пока их в дальний ящик прячут, покуда в лагеря их прочат, — до той поры не оскудело, не отзвенело наше дело. Оно, как Польша, не згинело, Хоть выдержало три раздела.

Вдруг Иосиф, буквально как известный персонаж из табакерки, вскакивает с места, выбегает к центру сцены, меня отодвигает чуть театрализованным (“Не могу молчать!”) жестом и, с полуслова подхватывая, продолжает со своим неповторимым грассированием:

— Для тех, кто до сравнений лаком, Я точности не знаю большей. Чем русский стих сравнить с поляком, Поэзию родную — с Польшей.

Зал ахнул: ну и ну! А Иосиф, стихотворение дочитавши, улыбается и говорит:

— Мои любимые стихи у моего любимого Слуцкого. — А мне незаметно и весело улыбается, даже чуть подмигивая (дескать, здорово у нас с вами получилось, хоть и не сговаривались, да?).

Зал разражается овацией.

Так я вытеснила обиду и перестала бояться Иосифа Бродского.

…А стихи Бориса Слуцкого кончались так:

Еще вчера она бежала, Заламывая руки в страхе, Еще вчера она лежала Почти что на десятой плахе. И вот она романы крутит И наглым хохотом хохочет. А то, что было, то, что будет, — про это знать она не хочет» [329] .

329

Бек Т. Расшифруйте мои тетради // Борис Слуцкий: воспоминания современников. СПб.: Журнал «Нева», 2005. С. 362–364.

В раннем своем стихотворении, посвященном Борису Слуцкому, «Лучше всего спалось на Савеловском…», Бродский описал «угловатую планету». Много позже Слуцкий в стихотворении «Угловатая родина» как бы возражал Бродскому. Да и стихотворение «На окраинах города и государства…», по всей видимости, уважительное возражение строчкам из «Послания Плинию» Бродского: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря»…

На окраинах города и государства Все жесточе и проще. Вот пастух. Это — пастбище. Это — паства. Денег нет на занавеси и покровы. Занавеска в окне. Вот и все, чем прикрыта судьба. Очевидные, словно под микроскопом микробы, Уползают из колыбели в гроба. На расправу скорее окраина. И на дружбу. Мало кто отправляется там на службу. На работу идут. На ближайший завод. И антенны на крышах. И кресты близлежащего кладбища И столбы телеграфные Создают вертикали окраины Печалящие и радующие, Но идущие вверх.

Кажется, Слуцкий еще дважды помянул своего младшего современника, не называя его прямо по имени. Но адресат послания расшифровывается без особого труда.

Увидимся ли когда-нибудь? Земля слишком велика, А мы с Вами слишком заняты, Расстанемся на века. В какой-нибудь энциклопедии Похожесть фамилий сведет Твое соловьиное пение И мой бытовой оборот. А в чьих-нибудь воспоминаниях, В соседних упоминаниях Вас и меня помянут И в перечнях перечтут.

«Земля слишком велика», — значит, речь идет об отъезде, об эмиграции, что было для советского человека — расставанием на века. «Похожесть фамилий» — фамилии, кончающиеся на — цкий и — ский, — польско-еврейские фамилии. К тому же Броды и Слуцк — города из черты еврейской оседлости. Так что «какая-нибудь энциклопедия» вполне может быть энциклопедией русской поэзии XX века. «Соловьиное пение» так же подходит к самозабвенному, захлебчивому чтению своих стихов Бродским, как «деловой оборот» — к спокойному, беспафосному чтению своих стихов Слуцким. «Вы» — свидетельство не близких, но уважительных отношений, а появившееся в тексте «ты» — свидетельство признания поэтического дара. С малознакомым человеком говорят на «вы», но поэту можно говорить «ты».

А второе, еще более таинственное стихотворение — «Случай».

«Случай» — устойчивый образ в поэзии Слуцкого.

… Где-то между звездами и нами Случай плыл и лично все решал И собственноручно совершал. Где-то между тучами и снами.

У Слуцкого есть стихотворение «О стихах на случай», есть даже «Ода случаю». Но то стихотворение, о котором пойдет речь, совсем не ода — да и случай, нельзя сказать, чтобы совсем уж случай.

Этот случай спланирован в крупных штабах и продуман — в последствиях и масштабах, и поэтому дело твое — табак. Уходи, пока цел.