По ту сторону добра

Хотя это был уютный уголок в центре города, со своим микроклиматом, где легко дышалось, где отдыхали и глаза, и душа, ожидать было неприятно. Кэтрин нервничала, ее охватывало нетерпение, любопытство и необычное волнение, словно она снова девочкой ждет свидания на лугу или у верб под Тетеревом.

Молодость не возвращалась, Андрей не появлялся.

Кэтрин взглянула на миниатюрные ромбические часики-кулон, висевшие на золотой цепочке на груди, и поднялась со скамьи. Времени у нее было достаточно, но столько ждать! Она почувствовала себя обиженной. Это было похоже на измену.

Однако какая измена?! Какие претензии она может предъявить человеку, когда-то близкому, а теперь совсем чужому?! А ей разве он не может предъявить свои?..

Она съежилась от этой мысли.

И все же ей во что бы то ни стало необходимо встретиться с ним, хотя бы посмотреть — и все; наконец, удовлетворить свой интерес — умер, а теперь, слава богу, живой и под другой фамилией. Хиромантия какая-то!..

Поднявшись со скамьи, она не сразу ушла из парка. Постояла перед величественным памятником Шевченко, вспоминая стихи, которые учила и любила в детстве. Обрадовалась, что смогла вспомнить некоторые из них, ибо, когда смотрела в суровое и мудрое лицо поэта, чувствовала себя виноватой перед ним. Снова и снова поднимала глаза, и выражение лица поэта казалось ей все более суровым, осуждающим. Чувствуя в глубине души справедливость его осуждения, не могла больше находиться в парке и направилась к своей гостинице.

Андрей Гаврилович сам позвонил через два дня. Голос у него теперь был звонкий, как в молодости. Он просил прощения и разрешения встретиться. Сказал, что провел эти дни в архиве Партизанской комиссии и выяснил, что отец его и в самом деле служил в полиции по заданию партизан. Он благодарен ей на всю жизнь за принесенную весть.

Кэтрин согласилась на свидание. В этот раз Андрей Гаврилович не возражал против гостиницы, и они договорились встретиться вечером в вестибюле.

* * *

…Миссис Томсон сидела в кресле в холле гостиницы и старалась не смотреть на входную дверь. Заставляла себя разглядывать большие темно-коричневые, из искусственной кожи кресла, стоявшие под стеклянной стеной, декоративные растения в замаскированных бочечках, маленькую стрельчатую пальму. Потом перевела взгляд на длинный высокий барьер, за которым сидели несколько сотрудниц гостиничной администрации и толпились люди, ожидая свободных мест. Она утопала в глубоком кожаном кресле, и ей казалось, что, когда нужно будет, не сможет сразу выбраться из его толстого засасывающего чрева.

Она и желала, и одновременно не хотела видеть Андрея таким, каким он стал теперь; боялась, что разрушится образ, отложившийся в памяти. А в глубине души — и в этом она не хотела признаться себе — прятался страх: какой покажется ему она и, самое главное, сможет ли оправдать то, что произошло в их жизни, объяснить, что ее вины в этом нет.

Миссис Томсон то и дело поправляла рукой коротко подстриженные волосы, осматривала себя, теребила кулончик на груди и лихорадочно обдумывала то одну, то другую фразу, которую произнесет при встрече…

Андрей Гаврилович явился неожиданно. Кэтрин уже перестала бороться с собой и не сводила глаз с входной двери.

И все же прозевала его. Заметила лишь тогда, когда врач, держа в руке свежую розу, остановился перед креслом. Широкий в плечах, седой, с изрезанным морщинами лицом. Нет, не Андрей. Хотя глаза у него блестели по-юному, Андреем назвать его не могла, только Андреем Гавриловичем, потому что того, кого ждала, он напоминал очень приблизительно.

Доктор несколько секунд вглядывался в нее, словно узнавая и не узнавая свою бывшую Катрусю. И она под этим его пытливым взглядом вдруг остро почувствовала, что тоже очень постарела, и в первое мгновение даже пожалела об этой встрече, будто развеяла ею какую-то очень дорогую для обоих, теперь бесповоротно утраченную мечту.

Андрей Гаврилович поклонился. Потом, набрав в грудь воздуха, глухо произнес:

— Здравствуй…

Миссис Томсон еле поднялась к нему из кресла. И вдруг что-то очень знакомое, живое, задиристое промелькнуло в глазах этого пожилого человека. Вскрикнув: «Катруся!» — так, что на них обернулись, бросил розу на освободившееся кресло и неуклюже, по-медвежьи обнял ее.

— Жива, выходит, жива! А я все не верил, когда позвонила!.. Все не верил, пока вот сам не увидел, — скороговоркой бормотал он. — Ну, слава богу. Это же самое главное! Это же просто чудесно, что жива!..

Разочарование Кэтрин стало будто не таким острым, как в первый миг. Почувствовала, что ей не придется много объяснять Андрею, что он, в конце концов, тот самый, которого когда-то любила. У нее тоже был свой камень на душе, и Андрей — единственный человек, кто мог все понять, все ей простить и снять этот камень.

— Но ведь и ты, слава богу, жив! — будто в чем-то обвиняя, сказала она, и на глазах у нее выступили слезы.

…Они разговаривали стоя около кресла, на котором лежала забытая роза, перескакивая с одного воспоминания на другое, Андрей Гаврилович вдруг предложил.

— Да чего мы тут стоим, Катруся?! Идем куда-нибудь.

Миссис Томсон побоялась пригласить его в гостиничный номер, потому что в любое время могла вернуться дочь, которая пошла куда-то со знакомыми туристами.

— А не пойти ли нам в ресторан? Ты ужинала?

Кэтрин кивнула: то ли в знак согласия, то ли подтверждая, что ужинала, — но он уже тянул ее за руку, словно не солидный мужчина, а счастливый юноша. Глаза его блестели, с лица не сходила улыбка.

Ресторан встретил их шумом оркестра, топаньем танцующих, и Андрей Гаврилович пробурчал:

— Эге, поговоришь тут, под такой грохот… Все наслаждение пропадает от ресторана, когда гремит над головой. — Он словно извинялся перед Катериной за неразумных музыкантов. — У вас в Англии тоже такое в ресторанах делается?

— Бывает всякое, — усмехнулась миссис Томсон. — Такое, что вам тут и не снится! — добавила, не вдаваясь в подробности.

Метрдотель пригласил их за свободный столик возле окна, прислал молоденькую официантку в красивой вышитой блузочке. Та быстро приняла заказ и пошла его выполнять. Впрочем, и Кэтрин, и Андрею Гавриловичу было не до ужина, и они заказали только шампанское и фрукты.

До прихода официантки сидели, обмениваясь короткими незначительными фразами, не имея сил сосредоточиться на чем-либо одном, отобрать в веренице воспоминаний самое важное, самое главное.

Бокал шампанского не мог опьянить; однако, выпив, они начали разговаривать беспорядочно, временами излишне экзальтированно, не обращая уже внимания на то, что делается вокруг.

Опытный метрдотель, поняв, что за столиком происходит какая-то необычная встреча, никого к ним не подсаживал.

Наконец они заговорили о том, с чего нужно было начинать и что было для доктора самым главным: Кэтрин стала рассказывать о расправах немцев над криничанами.

Андрей Гаврилович ловил каждое слово, переспрашивал, иногда просил повторить ту или иную деталь. Когда миссис Томсон закончила, он сказал:

— Я уже уточнил. Я потому не пришел к тебе в парк, что решил сначала все выяснить. Ты вернула меня к жизни! Теперь я твой вечный должник. — Он немного приподнялся и, перегнувшись через столик, поцеловал Кэтрин руку. — Я все уточнил. Отец не успел сообщить партизанам о том, что людей выгоняют из села, должен был предупредить их по дороге. Но это ему не удалось, и он погиб. — Андрей Гаврилович тяжело вздохнул. — А мама пропала без вести, как и все криничане… Меня нашли наши солдаты. Даже в могилу долетали звуки пушечной канонады. Я лежал там, пока все стихло, а потом стал выбираться. И не смог. Очень ослаб за три дня; наверное, от недостатка воздуха. Отец поставил крест из трубы, чтобы воздух свободно поступал, но все равно его было недостаточно. Одним словом, сам я выбраться не мог. Я очень испугался, чуть с ума не сошел. Артиллеристы, которые стояли в нашем дворе, заметили, как шатается крест на могиле. Удивленные, они сняли его и откопали меня, уже почти без сознания. От испуга я потерял память и речь, меня отправили в госпиталь, где записали под фамилией Найда… Вылечившись, я не пожелал восстанавливать свою фамилию: кому хочется признаваться, что ты сын полицая… А что отец выполнял партизанское поручение, мне и в голову не приходило, хотя он намекнул мне об этом в ту страшную ночь…