По ту сторону костра

Однако солнечный, вовсе не по-осеннему яркий день, теплынь окончательно разморили Лазарева после бессонной ночи за баранкой, и он прибавил шагу.

Ключ не лез в прорезь. Заглянув в замочную скважину, Трофим увидел, что комната почему-то заперта изнутри. Он хотел грохнуть сапогом, но подумал, что Сашка, конечно, сделал это ненароком и потом заснул. Поднимать шум на весь дом не хотелось, да и Сашку будить — тоже. Повозившись, Трофим протолкнул ключ внутрь и отпер дверь.

Сашка странно похрапывал, закутавшись с головой — по летней привычке, чтоб свет не мешал. Две кровати соседей, наладчиков с фабрики, ушедших на смену, как обычно, были не заправлены, что всегда раздражало Лазарева.

Тут он увидел на столе конверт со знакомым почерком и взял его. К письмам из Жиздры он относился с опасливой предубежденностью: мать хворала, и жена поэтому не могла пока приехать к нему.

После демобилизации из армии, выбрав для себя место работы, Трофим хотел сразу же перевести туда и мать и жену. Так и было решено в письмах, но в самый последний момент мать почувствовала себя плохо. Трофим уехал в полной уверенности, что болезнь не затянется, но дело обернулось иначе. Лазарева радовала трогательная забота матери и жены друг о друге, а ведь едва не случилось так, что они могли бы расстаться с Ниной еще во время его службы в армии. И теперь, читая письма из дома, Трофим всегда невольно вспоминал капитана Чекрыгина.

…Прошло немногим больше полугода, как Лазарев очень успешно начал службу. Он стал отличным механиком-водителем. Но потом его дела пошатнулись. От вестей из дома все валилось из рук. Трофим скрытничал, ссорился с товарищами, запустил машину.

Время было горячее, часть готовилась к большим учениям. Лазарева вызвал в штаб капитан Чекрыгин. Трофима охватило то томление духа, когда человек понимает и справедливость предстоящего наказания, и глубоко личную обоснованность проступка.

Узнав о вызове к командиру, Попов, подчиненный Трофима и его единственный наперсник, которому Лазарев, ничего не скрывая, как говорят, плакался в жилетку, постарался ободрить друга:

— Ты, Трошка, расскажи Чекрыгину все как есть.

— Семейные дела не оправдание плохой службы.

— Надо ему все рассказать.

— На жалость бить?

— Ну вот… Не на жалость, на сочувствие.

— Что мне с сочувствием делать? К сердцу прикладывать? — зло ответил Лазарев. — Ты скажи еще — письма из дома показать.

— А что! Думаешь, не поймет?

— Понять-то поймет. А что он сделает? Один день губы скинет.

— Мрачный ты человек, Трошка. Ты слышал хоть от кого, чтоб Чекрыгин в деле не разобрался, наказал понапрасну?

— Отпуска он мне не даст.

— А ты: мол, виноват, исправлюсь. Ты ж ведь не потому дело запустил, что не осознаешь, а… Ну, силенок на все не хватает. Право, дай почитать Чекрыгину письма.

— Нет.

— Возьми с собой. Там видно будет.

— Они всегда со мной.

— Вот и хорошо.

Потом Лазарев подивился про себя житейской Сашкиной мудрости.

Начался разговор Трофима с капитаном Чекрыгиным как-то сбивчиво, и Лазарев не запомнил ни слова. Однако дальнейшая беседа запечатлелась в памяти по сей день.

Решившись, Трофим объяснил капитану суть дела и даже полез было в карман за письмами. Но капитан Чекрыгин жестом остановил его:

— Верю вам, Лазарев. Начали вы службу неплохо… Докажите и теперь, что вы мужчина, — добейтесь отпуска. Заранее могу обещать свою поддержку. Подтянетесь, проявите себя на учениях — поезжайте. Что до писем — сам такие получал. Было, сержант Лазарев.

— Я напишу им, что приеду.

— Хотите меня послушать?

— Отчего же нет…

— Не обещайте.

— Вы не верите мне? Не верите, что добьюсь отпуска?

— Наоборот.

— Почему же тогда не написать?

— Если я скажу, что вы плохо знаете людей и свою маму, в частности… и свою жену тоже… Вы можете обидеться.

— Тогда я олух, потому что не понимаю и вас, товарищ капитан.

— Торопливое суждение. Так уж ли трудно спокойно разобраться, в чем там дело и почему?

— И вы знаете, в чем и почему?

— Может быть, догадываюсь.

— «Может быть»… — протянул Трофим разочарованно.

«Может быть» его совсем не устраивало. Он хотел знать все происходившее в доме точно, и сейчас же, не откладывая. Иначе какая же жизнь его ждет завтра, послезавтра, через неделю? Верчение под одеялом с вечера? После трудного солдатского дня кажется: стоит донести голову до подушки — и сон, что тьма, навалится на тебя, а на самом деле подушка, словно болтунья-сплетница, начнет шептать — шептать про Нину, про соседского Витьку, которому при одном воспоминании о письмах матери хочется набить морду. Какой тут сон! Ну, сморит, наконец, усталость, а следующей ночью снова вертишься, тычком поправляешь подушку еще, еще раз, словно она-то, ватная, и виновата. Утром встаешь злой на весь мир, и больше же всего на себя самого. Свет не мил. А тут — «может быть»…

— Давайте порассуждаем, — предложил Чекрыгин. — Сколько лет вашей матери?

— Под шестьдесят вроде.

— А точнее?

Подумав, Трофим признался:

— Не знаю. — И ему стало очень неловко.

— Постарайтесь припомнить.

Лазарев прикинул: в семье он самый младший. Мать, помнится, старшего брата родила в сорок первом, осенью, а вышла она замуж перед войной, и было ей двадцать.

— Двадцатого года она, — пробормотал Трофим.

— Староватой вы ее считаете, Лазарев. Ей едва пятьдесят минуло.

— Выглядит так…

И они оба рассмеялись.

— Маленькая она, платок на лоб повяжет… Совсем старуха.

— Отец инвалидом с фронта вернулся?

— Второй группы.

— Пил?

— Может быть, и пил бы. Не на что было. Городок наш, Жиздра, не такой уж промышленный. В артели отец работал, слесарил. Он мечтал о большом заводе, да куда же. Одна нога, да контузия… Где ему на завод! Мать санитаркой в больнице работала. Что от больных оставалось — в дом. Тем и жили. Только уж когда я подрос — полегче стало. Старший в армии отслужил. Помогать стал. Сестра, постарше меня, незадачливой, как мать говорит, вышла. До института ее дотянули, да не кончила медицинского: дети, племяши мои, пошли. Ну, фельдшерит в селе под Жиздрой… Извините, товарищ капитан, заговорился.

— Жили-то родители как?

— Душа в душу. Я ведь почему перед армией женился? Хорошая ведь она, Нина. Уступчивая. Мать в ней души не чаяла. А вот поди… Пишет: «Хоть из дому беги».

— Про отца, Лазарев…

— Нет, он не пил. Разве что мать принесет. Из больницы. Выпьет он, двухрядку в руки и играет. Мать — против за столом, обопрется рукой о щеку, слушает, слушает да и всплакнет: «Феденька, как же я об таком все пять лет войны мечтала! Сидеть вот так да голос твой слышать». — «А я те года каждую ночь во сне видел: сидишь ты против меня да горюешь, что пять лет у нашей с тобой, Наталья, любви отняли». Сам я это слышал. Вошел в дом, остановился за переборкой на кухне. Потом — в комнату, в дверях стал, а они меня не замечают. Сидит отец на диване — под одной рукой у него гармошка, а другой он мать обнимает. Головы приклонили друг к другу, и так уж им хорошо, так они счастливы, что и о нас забыли. Меня точно по горлу стукнуло, и себя почему-то жалко стало, и завидно. Восемнадцать мне уж тогда было. Я попятился и ушел, чтобы не мешать. Потом Нине рассказал про это. Она вдруг прослезилась, сжала мою руку: «Как же я Наталью Степановну понимаю». Тогда понимала. А теперь… Может, не будь того вечера, когда она так сказала, и не женился бы я на ней. Вот что, товарищ капитан.