По ту сторону (сборник)

— Автомобили ломаются и опрокидываются, — внушительно прервал его император. — А лошадь — друг солдата. Солдат любит лошадь.

Он вступил на престол в 1848 году и царствовал бесконечно долго. Его взгляды успели сложиться и затвердеть уже ко времени австро-итальянских кампаний.

— Совершенно верно, — терпеливо ответил Конрад. — Примите, однако, во внимание опасность эпидемических заболеваний среди такой массы лошадей, которая…

— Я не доверяю этим новым керосиновым штукам, — сказал Франц-Иосиф.

Конрад помолчал. Его твердое сухое лицо смягчилось. Усилием воли он изобразил подобие почтительной и вместе с тем ласковой улыбки. Он решил употребить другой способ обращения с императором, — а всего у него было три способа. Этот заключался в почтительной ласковости, слегка окрашенной юмором, как содовая вода сиропом. Чтобы улыбнуться, он сузил глаза, растянул губы и опустил усы. Улыбка получалась неумелая, как "окаменевшие попытки ребенка вылепить ящерицу".

— Ваше Величество, разрешите предложить вам лично испробовать эти машины.

— Как?

— Я предлагаю вам совершить небольшую прогулку на автомобиле.

Император недоверчиво смотрел на искаженное улыбкой лицо Конрада.

— То есть это значит ехать на автомобиле? — пробормотал он. — Это чтобы я поехал на нем?

Он пришел в негодование. Император и король сидит на этой трясущейся, дымящей, стучащей нелепости! Древнее габсбурговское величие подвергается толчкам вульгарного патентованного механизма! Власть никогда не должна быть слишком современной, если она хочет импонировать.

— Я не поеду, — сухо сказал император.

Тогда Конрад применил третий способ обращения. Он одеревенел в служебной, усердной тупости.

— Как вам угодно, Ваше Величество.

…Через полтора месяца утром из бокового подъезда Шенбрунского дворца вышел Франц-Иосиф в сопровождении Конрада и начальника разведки Урбанского фон Остромеча. У подъезда стоял блестящий, красного цвета автомобиль с белыми колесами марки "фиат".

У него был круглый радиатор и высокий кузов с откидным, как у фаэтона, верхом. Автомобиль еще не имел тех стремительных, как бы созданных трением о воздух очертаний, какими отличаются автомобили нашего времени. Как ребенок, повторяющий в своем развитии формы всех первоначальных предков — с жабрами и хвостами — так этот ранний автомобиль сохранял сходство с запряженным экипажем. Много лака, много блестящих медных частей…

IV

Новость проникла в трамвай, когда там шел скандал. Толстый человек в серой паре сердился на своего соседа. Ему казалось, что сосед занимает на скамье слишком много места. Тот огрызался:

— Это вам кажется. Вы слишком толстый и не помещаетесь на скамейке.

— Не ваше дело — толстый я или нет. Надо сидеть как следует, а не разваливаться. Это свинство.

— Я и сижу как следует. Что вы ко мне пристали? Вон свободное место. Пересаживайтесь, если вам здесь не нравится.

— Сами пересаживайтесь…

Публика с вялым любопытством ждала, чем это кончится. Подавали реплики:

— С таких толстых надо брать за билет дороже.

По Берлину новость уже распространилась. Тысячи людей шли, держа в руках экстренные выпуски газет. Война объявлена! Захваченные чтением, люди сталкивались друг с другом, наступали на ноги и извинялись. "Россия начала войну против нас". Город был уже в войне, переживал первые минуты удивления, испуга, недоумения. Трамвай пребывал еще в мирном времени.

— Вас надо поучить вежливости. Вы не умеете прилично себя вести.

— А вы умеете? Я вижу, мало вас в детстве секли.

Толстяк помолчал, выдумывая новую фразу. Он чувствовал себя обязанным сказать что-нибудь — весь вагон ожидал его ответа.

В это время в окно донесся пронзительный вопль газетчика:

— Россия начала войну против нас!

Крик вонзился в население трамвая, не встречая сопротивления. Сначала на него никто не отозвался — а ведь он призывал к четырем годам войны, к окопам и карточной системе. Так раненые в первые минуты не ощущают боли, даже не замечают раны. Толстяк успел даже ответить:

— Ваша шутка стоит сто марок — если за нее штрафовать.

Но тут ему грузно наступили на ногу. Все кинулись к окнам. Высунувшись до пояса, махая шляпами, люди кричали: "Мальчик! Мальчик!" У толстяка от напряжения вылез кусок рубашки между брюками и жилетом. Трамвай уже тронулся, увозя кричащих и махающих пассажиров. Можно было подумать, что они, уезжая надолго, делают газетчику прощальные знаки, обещают вернуться, писать.

Они получили газеты на следующей остановке. Чтение: газеты разворачиваются, складываются, ими взмахивают, чтобы развернуть весь лист. Газеты вздрагивают и бьются в руках читателей.

Чтение произвело разительные перемены. Только что в скучающем воображении людей протекали обычные обрывки воспоминаний, свойственные скучающим людям: шли молочницы, мальчики зубрили уроки. Вспоминались часы, отданные в починку, монета, упавшая за диван, зуб, который надо запломбировать. Все это мгновенно исчезло. Появились новые сложные картины:

На востоке у границы два эскадрона казаков бесшумно подползают к германскому часовому. Казаки бородаты. Часовой насвистывает и нюхает маргаритку.

Выстрел.

Те же казаки на желтой песчаной насыпи делают что-то с рельсами (пилят? бьют молотками?), потом несут бомбу. Бомба круглая, и из нее идет дым…

Кондуктор, перегибаясь через чье-то плечо, прочитал:

"Согласно донесению Генерального штаба (сегодня в 4 часа утра) произошла попытка взрыва полотна железной дороги и продвижения двух эскадронов казаков к Иоганесбургу. Ввиду этого наступило фактическое военное положение".

— Так, значит, война?

— Разумеется. Попытка взрыва! Это самая настоящая война. Они всегда прежде всего принимаются за железные дороги.

— Но, может быть…

— Что — может быть? А два эскадрона казаков?

— Где это — Иоганесбург?

Высокий, с седыми висящими усами человек встал и предложил:

— Господа! Я предлагаю хором спеть наш великий национальный гимн. Великий момент, господа!

И, убедительно моргая, он запел: "Стража на Рейне сильна и верна…"

— Пение в трамваях не дозволяется! — закричал кондуктор. — Сударь, прекратите пение!

Человек продолжал петь.

— Я остановлю вагон! Немедленно перестаньте!