По ту сторону смерти

Харпер нахмурилась и покачала головой. «Сколько сможет продержаться Бернард?» — спрашивала она себя. Нет, она думала не об этом, не совсем об этом. Другой вопрос не давал ей покоя: смогла ли она дать Бернарду достаточно сил, которые позволят ему сопротивляться Яго. Яго наверняка попытается нащупать его слабые места. Научила ли она Бернарда не поддаваться панике? Существовало ли между ними настоящее взаимопонимание, или она только надеялась на это, втайне рассчитывая избавить себя от необходимости лишний раз излагать вслух очередные горькие истины?

Шаркающими шагами она прошла к стоявшему в изножье кровати видеоцентру. Иногда Харпер казалось, что католики правы: простить можно все, кроме уклонения от исповеди. В такие минуты боги являлись ей и внушали, что скрытность более других грехов достойна порицания. Более жестокости, более воровства и нечестности боги карают людей за те слова, которые остались невысказанными, — и хуже того, они карают тех, кого мы любим, тех, кому должны были сказать эти слова.

Харпер извлекла кассету из футляра и со страхом покосилась на стоявший на нижней полке загадочный черный ящик. Наклонилась, неуверенно нажала на кнопку. На экране телевизора появилась картинка. Это обнадеживало. Комментатор в синем костюме толковал о регби. Харпер ткнула кнопку выбора каналов. Первый, второй, третий, четвертый, пятый. Именно пятый канал рекомендовала инструкция. Однако на экране снова возникла фигура спортивного комментатора. Что это означало? В душе у нее возникло знакомое тревожное чувство, обычно предшествовавшее какому-нибудь фокусу, который выкидывала машина.

Тем не менее Харпер, кряхтя от напряжения и склонившись еще ниже, нащупала приемное отверстие видеомагнитофона.

К ее изумлению, страшный ящик прямо на глазах проглотил кассету.

— Чертовщина, — пробормотала Харпер.

Но время, потраченное на изучение инструкции, не пропало даром — комментатор в синем костюме внезапно исчез.

Харпер тяжело опустилась на край кровати, сцепила ладони на драконьей голове и вперилась в экран, по которому побежали первые кадры «Призрака».

15

Бернард начал мысленно декламировать стихи. Это было последнее, что еще отделяло его от черной бездны безумия.

В школе придерживавшиеся прогрессивных взглядов учителя никогда не заставляли его заучивать стихи наизусть. «Ты всегда можешь найти их в книге», — говорили они — и это лишний раз доказывало, что они практически не разбирались в жизни.

Харпер, напротив, с малых лет прививала ему любовь к поэзии. «Если когда-нибудь, не дай Бог, жизнь твоя будет лежать в руинах, ты найдешь опору в этих отрывках», — внушала она. Только теперь до него начинал доходить смысл этих слов.

Потому что жизнь его лежала в развалинах. Он корчился в конвульсиях. Тело, заключенное в каменном саркофаге, сотрясала дрожь. От него разило блевотиной и мочой. Перед глазами клубилась черная пустота. И так час за часом. Когда рассудок покидал его, отправляясь в свободное плавание, с губ Бернарда срывался только бессвязный лепет. Когда же разум прояснялся, им овладевал безотчетный страх — ему казалось, что в голове у него готова взорваться бомба. И так час за часом.

Он был уверен, что умирает. Дышать становилось все труднее. Казалось, он утопает в грязной трясине. Действительность ужасала, и он радовался провалам сознания. Приходя в себя, он все время чувствовал рядом невидимый оскал смерти. Час за часом.

И тогда, собрав последние остатки воли, он принялся декламировать.

Это была именно та ситуация — как часто человек попадает в подобные ситуации! — когда самым подходящим автором оказался Уильям Блейк.

Небо синее — в цветке. В горстке праха — бесконечность; Целый мир держать в руке, В каждом миге видеть вечность… [47]

Да-да, это неплохо. Можно часами докапываться до таинственного смысла, заключенного в этих фразах. Облизав пересохшие губы, Бернард ощутил на них привкус тления. Почти беззвучно он продолжал:

47

Уильям Блейк, «Изречения невинности», перевод В. Л. Топорова.

Если птицу в клетку прячут, Небеса над нею плачут…

О-о, он кое-что понимал в жизни, этот Безумный Билл [48] .

Бернард лежал с закрытыми глазами, открыв рот, задыхаясь собственными испарениями.

Темной ночью и чуть свет Люди явятся на свет. Люди явятся на свет, А вокруг — ночная тьма. И одних — ждет Счастья свет, А других — Несчастья тьма…

48

При жизни (1757–1827) современники называли Блейка «Безумный Билл», не понимая и не признавая его творчества.

Он обхватил себя за плечи, но не крепко — не осталось сил — и мерно покачивался в такт стихотворному ритму, борясь с подступающей тошнотой.

И одних — ждет Счастья свет, А других — Несчастья тьма. Кто-то рыжий, кто-то нет, Кто-то высох как скелет… [49]

— Я задыхаюсь, — прошептал Бернард, теряя сознание. Он не знал, как долго пробыл в беспамятстве. Он лежал на залитом солнцем, усыпанном желтыми цветами рапса изумрудном лугу. Под звуки музыки, на берегу реки, играющей солнечными бликами. И куда ни кинь взгляд, повсюду в высокой траве — белые нагие тела, исполненные томной неги. Видения сынов и дщерей Альбиона [50] .

49

Последние две строчки У. Блейку не принадлежат.

50

Аллюзия на тему поэмы У. Блейка «Видения дщерей Альбиона».

Неожиданно крышка гроба захлопнулась у него над головой, мир снова погрузился во мрак, он снова вдохнул запахи своей разлагающейся плоти, шепча сквозь слезы:

— Мама…

И явственно услышал ее голос: Если б мы глядели глазом…

«Да, да, все правильно, — думал Бернард, раздавленный страшной реальностью. — Да…»

Если б мы глядели глазом, То во лжи погряз бы разум. Глаз во тьму глядит, глаз во тьму скользит. Которую не читаю, Которую не рифмую, И только в ней умираю. И где ту землю обрету, Что привела бы к Господу? [51] Тем, кто странствует в ночи, Светят Господа лучи. К тем, кто в странах дня живет, Богочеловек грядет. И наше сердце у Добра, И наш — Смиренья взгляд… [52]

51

Последние пять строчек Блейку не принадлежат.

52

Из стихотворения Блейка «По образу и подобию», перевод В. Л. Топорова.

Нет, кажется, это другое. Тоже Блейк, но совсем другая поэма.

«Ах, Харпер, какая разница, — думал Бернард. — Оставь меня в покое. Дай мне умереть».

И наше сердце у Добра, — стояла на своем Харпер.

И наше сердце у Добра, И наш — Смиренья взгляд. И в нашем образе — Любовь, Мир — наш нательный плат.

«Не говори мне об этом, не надо, — твердил про себя Бернард. — Не говори мне об этом, ты, педантичная стерва. Оставь меня в покое. Я умираю. И мне страшно».

Бернард, у Сострадания человеческое сердце, — не унималась Харпер. — Человеческое сердце. У Милосердия человеческое лицо. А у Любви обличье Богочеловека. Поверь мне.

Бернард пошевелил окровавленными пальцами, провел ими по лбу.

— Жестокость! — простонал он.

Его сотрясали рвотные спазмы. Он прижал ладони к животу. Повернулся на бок, чтобы его вырвало, но лишь сдавленно зарыдал.

«У жестокости, — подумал он, — человеческое сердце».