По ту сторону жизни

Я коснулась пальцем золотого черепа.

— А он не настоящий?

— Здесь — нет, но есть настоящие. Показать?

Я киваю.

— Да и она… не была бы рада. Она большая собственница.

— Кто?

— Твоя бабушка, дорогая… постарайся вытирать пыль аккуратно. Это великая богиня… многие ее боятся.

Почему?

Я смотрела снизу вверх, вглядывалась в золотое лицо, пытаясь понять, что в нем страшного? Но не понимала. Красивая. И на маму чем-то похожа. Только забытая. Тоже целыми днями сидит здесь одна. Меня вот оставляют в детской, поручают какую-нибудь глупую работу и попробуй только не выполнить, так накажут. Но когда никого нет, еще хуже, потому что скучно.

Я сама не заметила, как заговорила с ней.

И в тот раз мы с мамой убрали все-все. А еще я оставила клочок бумаги с алым отпечатком руки. Краска была здесь, ею мазали алтарь, а я вот руку и приложила ее… и стало вдруг горячо, а еще немного щекотно. И отпечаток получился красивым. Я потом и второй сделала. Для мамы.

Вечером мама поругалась с бабушкой. Я не собиралась подслушивать, но все-таки…

— Ты понимаешь, что нарушила порядок. Ее должна была представить хранительница дома, и это недопустимо… — бабушка даже слегка повысила голос, что было совсем уж удивительно. — Я запрещаю тебе появляться там.

— Боюсь, — ответила мама, — это не в ваших силах…

На следующий день я сбежала в храм. Я бывала в нем часто. Раньше.

И гувернантки сердились, но гнев их казался такой мелочью по сравнению с тишиной и покоем, которые я находила здесь. А еще были разговоры. Говорила я, а она слушала… всегда слушала. И была такой внимательной…

— Прости, — я сказала это от души. — Я оставила тебя.

Предала. И оправданий здесь нет. И мне действительно жаль…

Поворот.

Женщина. Красивая. Только лицо бледно и сама она… уставшая? Изможденная? Ее разрывали сомнения и… мама.

Я протянула руку, желая прикоснуться, но…

Это просто видение.

— Прости. Я не знаю, что дать тебе… я знаю, что она служит и… и наверное, это глупость неимоверная, но я не представляю, к кому еще обратиться.

Мать мнет платок. А потом берет с алтаря клинок, которым проводит по запястью. И кровь льется на алтарь, чтобы уйти в камень.

— Защити ее. Я знаю, что меня вряд ли получится спасти, что… но ее защити. Пожалуйста.

Еще поворот.

И снова Летиция, которая раскладывает на камне куски человеческой плоти.

— Посмотри, что я принесла тебе, — она улыбается улыбкой безумца. — Ты знаешь, они надо мной смеялись. Все. Думали, что я ничтожество… как моя мать… когда-нибудь я принесу тебе ее сердце. Тебе понравится?

Ухо. И палец. И кажется, прядка волос.

— Они меня презирают… сначала им любопытно, да… как же, родственница Гретхен… такая миленькая… — она явно кого-то передразнивала. — Какая жалость, что такая глупенькая… ничего, я знаю… я читала мамины записки. Все вокруг лгут, понимаешь?

Она облизала губы.

— Все… она говорит мне про свет и молитвы, а сама… ты ведь знаешь, что она влюблена в Морти? Глупая женщина… он ее использовал, как когда то использовал мой отец, а она не понимает… она его покрывала тогда… надеялась, оценит и женится. А он сказал, что если на костер, то вдвоем. Что она теперь соучастница… иногда он с ней спит.

Она стиснула кулаки и пахнуло такой ненавистью, что воздух в комнатушке раскалился.

— Я им всем покажу… я их всех… думают, они лучше меня? Я сделаю так, что они увидят, до чего уродливы… а заодно…

Смех. И тени мечутся. Их становится все больше. Она приносит их, пряча в камне и крови, которую льет на алтарь щедро. Она забирает камень, но не находит клинка и злится, злится…

Похоже, моя бабуля догадывалась, что у Летиции не все ладно с головой, иначе зачем она спрятала клинок у своей заклятой подруженьки?

— Легко, — в голосе Летиции почти удивление. — Они дерьмо, а притворялись… а на самом деле… знаешь, я даже удивилась, что заставить убить кого-то настолько… легко… они сами готовы, надо лишь помочь… позволить решиться… ты видела, что они придумали? Это отвратительно, но… они все наши теперь. Знаешь?

Она садится перед статуей и смотрит, смотрит на нее…

— Я принесу в жертву их всех… понемногу, потихоньку… только надо подождать, да? Я принесу, а потом стану тобой.

Богиней?

Или…

Женщина закрывает глаза. Она просто сидит, покачиваясь.

— Ты вернешься в мир, и мы всем… всем-всем покажем… что значит благословенная кровь.

Она режет запястье и слизывает красные капли.

А я думаю, что мне, пожалуй, повезло.

Я всего-навсего умерла. Сойти с ума было бы куда более огорчительно. И с этой мыслью меня отпускают. Я…

Я возвращаюсь. Храм. И богиня, застывшая куском золота. Пусть даже весьма высокохудожественным куском, но ныне мертвым. Она сделала то, что должно. И забрала тьму.

А люди… люди остались.

Моя сестра сидела на полу, вцепившись в волосы, и выла. Ровный мерный вой ее, на одной ноте, одной силы, наполнял каменную пустоту храма, и стены дрожали, не способные выдержать его. Медленно поднимался с пола Вильгельм, глотая кровавую слюну. И рука, протянутая Диттером, была как нельзя кстати. Выглядели оба… да мерзко выглядели.

Покрытые мелкими порезами, с содранной порою кожей, они больше походили на оживших мертвецов, нежели на людей.

— Вот же… задница, — Вильгельм попытался стереть кровь с лица, но та сочилась из сотни мелких ран. — Сдохну… считайте меня героем.

Монк выступил из стены. Он шел, неровно, спотыкаясь, будто был слеп. Он вытянул руки, и пальцы его корявые шевелились, пытаясь что-то нащупать в воздухе.

Он дошел до Летиции. И остановился. Он положил руку на голову ее, и лишь тогда это недоразумение заткнулось. А Монк выдохнул.

Кто придумал, что свет милосерден? Он никогда не видел яркого полуденного солнца, отраженного сотней зеркал, способного испепелить своим жаром любого…

— Силой, — Монк захлебывался кровью, и черная, та стекала по подбородку, — данной мне… я приговариваю… душу твою… к сожжению…

Летиция вспыхнула. И стала пеплом.

Не душа, хотя, верю, что и душа тоже, но тело, которое вот еще жило и дышало, а потом…

Потом жирные белые хлопья поднялись в воздух, закружились. Рот же мой наполнился вязкой слюною. И кажется, меня подташнивало. От страха.