По весеннему льду

– Я в курсе. Матюша, всё хорошо. Я же не дура, ну ей-богу. Мне просто надо помочь, причём даже не Павлу, а его сыну. Переживания Павла – это, конечно, важно, но это дело врачей. Я там бессильна.

Тома кривила душой, потому что прекрасно понимала, что так вот просто всё не обойдётся.

Но, на этот раз мужа ей уговорить не удалось. Хотя его всегда можно было уломать, всегда можно было на него рассчитывать, поплакаться в жилетку. Но, Тома уже всё для себя решила, и это рождало внутри саднящее чувство вины. Она прижалась к Матвею, а Баронет моментально втиснулся между ними, задрав морду. Надеялся получить двойную порцию ласки.

– Тома, я не очень понимаю, что с тобой, симптомы какие-то смазанные, но, мне кажется, неврологические. Или это вирусное что-то… Если к вечеру не станет лучше, возможно, придётся лечь в больницу. Сейчас по дороге на работу созвонюсь с Вадимом Суходольским. Может, он как невролог что-то подскажет. Прими нурофен и постарайся уснуть. И звони мне. Хотя бы пиши. Ты всегда влезаешь в какие-то странные истории. Помнишь того мальчика из школы, а бабку из детства, ты сама мне рассказывала? Опять?

И мальчика, и бабку Тома помнила. Мальчика звали Игорем. У Игоря были явные нарушения, возможно, аутистического спектра, только никем не диагностированные. Он был не очень интересен собственной матери, да и прочим безмятежно пьющим родственникам тоже. Школе он тоже стал неинтересен почти сразу. В пятом классе Игорь плохо писал, произвольно меняя размер букв и расстояния между линейками тетради. Учительница русского показывала его тетрадки Тамаре, как классному руководителю. Ещё Игорь не мог усидеть на месте, он постоянно ёрзал, руки были в движении, что-то тихо мяли, рвали, ломали. На уроках у Томы Игорь вёл себя потише, потому что любил рисовать и смотреть фильмы. А Тома частенько показывала детям скачанные видео про музеи мира, знаменитых художников и музыкантов. Даже мюзиклы давала слушать. Игорь у неё расцветал. Но остальные учителя терпеть не могли странного, беспокойного ребёнка, напоминающего паучка, вьющего из разорванных бумажек паутинку.

Директор жёстко настаивала на переводе Игоря в коррекционную школу. Он сильно портил показатели и был педагогически бесперспективен. Кроме того, его мать никогда не ходила на собрания и не сдавала деньги на нужды класса. Тома боролась за Игоря до конца. Хотя не была убеждена, что поступает правильно. Без поддержки родных такому ребёнку легче было бы в коррекционной школе, обычную программу он не тянул даже поверхностно. Тома сходила к нему домой. В конце концов, были времена, когда это считалось обычной практикой. Дом был ужасен. Испитая мать, кокетливо поправляя жидкую сальную чёлку, провела её на кухню, предварительно выгнав в комнату какого-то опухшего мужика. Тома села, увидела рядом на плите сковородку с остатками засохшей до сизоватости яичницы, содрогнулась, но заставила себя беседовать. Мать вообще не видела никаких проблем ни в чём. Коррекционная школа? А зачем? А что, что-то не так? Нет, все эти специалисты, знаете. Дерут так, что без штанов останешься. Знаете ли. А мальчик хороший. Ну, ладно, пусть коррекционная. А что, надо куда-то идти? Какие-то бумаги? Справки? Нет, она всегда очень занята, на это нет времени, просто вот именно сейчас она дома на больничном.

Когда Тома уходила, она увидела Игоря. Мальчик сидел в углу комнаты, рядом орал телевизор, были видны мужские ноги в тренировочных синтетических штанах. Игорь рвал бумажки и что-то клеил в обычной тетрадке. Он поднял глаза и посмотрел на учительницу виноватым взглядом. Через месяц его перевели в коррекционную школу.

Ну, а история про бабушку, которой она, будучи ещё подростком, таскала сумки с продуктами до квартиры, где имелся полный комплект недружелюбных родственников, была уже покрыта пылью. За давностью лет, так сказать. Всё-таки есть у неё комплекс спасительницы, только особой пользы и добра он людям, видимо, не приносит.

Тома сгорбившись сидела в кресле, глядя в одну точку.

– Мам, всё хорошо будет, – Лёшка грустно стоял у дверей, словно не решаясь уйти. – Пап, может, я прогуляю сегодня? Присмотрю за матерью…

Голос его был искренне соболезнующим, не придерёшься. Тома вышла из своего ступора и достаточно жёстко сказала:

– Нет, поезжай в школу. Незачем прогуливать, скоро моим запискам вообще верить перестанут.

Она не могла остановиться. Уже на следующий день после встречи в парке ей написал в соцсети Толя Смирнов. Спасай, написал, Пашку, а то у него крыша совсем поехала. Причём суетливый Толя даже не догадывался, насколько он близок к истине в самом грубом её виде. И почему он пишет ей, а не едет спасать сам?

Тома даже позвонила единственной близкой подруге – Софе. Со школьных времён у Томы других друзей кроме Павла не осталось. Детские годы были странным пространством, царством для двоих. Никто посторонний не допускался. Тома очень любила родителей и брата, но её мир делился чётко пополам – мир с семьёй и мир с другом. Школа не считалась, она осталась в памяти серой невнятной дырой. Ещё была школа искусств, но там Тома занималась недолго.

Павел редко заходил к ним домой, а она к нему – почти никогда. Мрачная мать Пашки с тускло-осуждающим взглядом пугала девочку. У неё семья была весёлая, открытая. Праздники с вкусной едой и бренчанием гитар Тома вспоминала с неизменной теплотой. Но сопротивляться влиянию Пашки было трудно, он как золотую рыбку сачком своего обаяния постоянно похищал Тому из микрокосма семьи. «Опять твой кавалер явился», – шутили родители, терпеливо переносящие все скандалы, связанные с приключениями неугомонной парочки.

В студенческой юности, после их разрыва, у Томы появилась целая компания друзей. Но из самых близких осталась только Софа, Софочка Звягинцева. Она тоже училась в педагогическом, но на факультете психологии. Наверное, именно это образование помогало ей в нелёгкой жизни, других объяснений Тома не находила. Подруга была удивительным экземпляром одинокой многодетной матери, всегда замотанной, неизменно сидящей на финансовой мели, но сохраняющей какое-то по-детски изумлённое, добродушное восприятие мира. Вечно у неё дома жили какие-то странные животные с аномалиями поведения, влюблённая парочка тритонов, жаба с одышкой и пронзительно-философскими усталыми глазками, гигантские улитки, сбегающие из аквариума и ищущие тёпленькое местечко в кроватях домочадцев. Короче, жизнь била ключом. Софа, как и Тома, пошла работать в школу, только не учителем, а штатным психологом, и до сих пор тянула лямку трудового, практически безвозмездного подвига.

Тому периодически мучило чувство вины перед подругой, за свою вполне обеспеченную жизнь и наличие свободного времени, чтобы предаваться ностальгическим воспоминаниям и бессмысленным тревогам.

Особенно это усугубилось после случайного просмотра Софиных семейных альбомов с «предками-конфетками», так людей на старинных фотографиях именовала сама владелица семейной реликвии. Тома не могла поверить своим глазам, нет, она не страдала столь распространённой в постсоветском обществе, особенно его религиозно-консервативных кругах, преклонением перед дворянским, аристократическим сословием. Она помнила, как в молодости Матвей, который ходил в храм, покупал что-то, на его взгляд, интересное: мемуары эмигрантов, воспоминания верующих, претерпевших гонения. Тома периодически читала эти книжки, ей было интересно. Однако общий дух восторженной экзальтации по отношению к белой кости, как безусловным носителям всех лучших человеческих качеств и высокой нравственности, частенько ее раздражал. Но, глядя на Софьиных прабабушек и прадедушек, она испытывала чувство уважительного удивления.

В потрёпанном, с металлическими жёлтыми уголками семейном альбоме жили на толстых картонных страницах лица удивительно симпатичных, хотя и слишком торжественно-серьёзных (примета эпохи) людей. Дамы с высокими причёсками и умными глазами, с красивыми многослойными жабо и бантами на блузках, с высокими воротничками, широкими поясами, стягивающими талию, сидели в туманной дымке фотобумаги, строгие, выпрямив спину, чинно сложив руки на складках пышных юбок, смотрели уверенно прямо или романтично куда-то вдаль. Мужья дам в непонятной форме, с блестящими рядами пуговиц или костюмах стояли рядом, покровительственно положив руку на плечо супруги или спинку стула. Вторая рука частенько была заведена за спину и у мужчин, и у женщин, что придавало и без того горделивой осанке окончательное совершенство, как грациозно приподнятое переднее копыто у геральдического скакуна.

Софа рассказывала о судьбах тех, про кого знала хоть что-то. Отечественная история интересна тем, что иногда люди в ней просто исчезают, растворяются. Вот, вроде и была сестра бабки, а где она… Куда сгинула в тяжёлые годы? Бог весть.

Повозка родовой истории Софы прикатила её к весьма низким, по сравнению с предками, условиям бытия, социальным возможностям, и личной самооценке в том числе.

И Тома опять думала о том смешении всего и вся в потоках истории, о справедливости и несправедливости, потерях и обретениях. Существуют ли абсолютные величины добра и зла в этих потоках?