По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо

— Ладно, брат. Говоришь, управятся там? Ну, тогда ладно.

— Князь-то у себя?

— У себя. Веселый нынче.

— Еще бы. Князя Глеба-то поймали?

— Поймали, — обрадованно сообщил Ратишич. — И сыновей его взяли — Игоря, Ярополка да Романа-князя. Ростиславичей обоих. Жидиславича-воеводу, борова толстого. А! Дедильца Петра тоже поймали!

— Да ну?

— Поймали. Пьяного, говорят, повязали в шатре. Ну ладно. Так, значит, управятся там без тебя-то? — В голосе Кузьмы Ратишича слышалась укоризна. — Ну, побегу. Эй, кто там? Коня мне! — крикнул воевода. — Прощай пока, Юрята.

Ему тут же подвел коня расторопный отрок. Воевода лихо вскочил в седло и поскакал прочь. За ним устремились его подручные — отряд человек в двадцать.

Юрята проводил их взглядом, слез с коня и со свертком направился к шатру великого князя.

Глава 8

Вот радость-то! Княгинюшка Марья понесла! Уж на втором месяце ходит, а сказала только вчера, когда проводили епископа черниговского Порфирия. Целую неделю он жил в княжеском дворце, все уговаривал Всеволода помиловать мятежников, намекал на кары небесные. Ну конечно — земными карами сейчас великому князю никто на всей Руси не отважится грозить, разве что по скудоумию. А епископ Порфирий умен, недаром послали именно его.

Пленные мятежники томятся в дворцовой темнице уже полгода. Томятся, правда, как кому положено по званию. Изменникам Борису Жидиславичу, ненавистному с детских лет, да Петру Дедильцу действительно хлеб в окошко бросают, да и хлеб особый пекут для них — колючий. В праздники получают они хорошую пищу. Да! А то ли не праздник — Марьюшка понесла! Надо сказать, чтоб их, злодеев, сытно покормили нынче. Да пусть Бога молят за свою заступницу. А князь Глеб с сыновьями содержится достойно. Да что князь Глеб — Мстислав, враг на вечные времена, живет, не зная огорчений. К нему бы еще братца, Ярополка Ростиславича, поселить, может, перегрызлись бы, передушили друг дружку. Прости, Господи, за такие мысли. Но улизнул Ярополк, где-то в рязанских землях скрывается, не иначе.

А князья содержатся как и положено князьям: слуги у них, постели мягкие, помещения сухие, светлые, даром что темница, кормятся с княжеской кухни. Отцы священники к ним ходят. А к Мстиславу и женщина одна ходит, Юрята докладывал. Нельзя бы этого, да уж ладно — никто не видел.

С пленными князьями одна морока — ума не приложишь, что делать с ними, сколько еще томить в неволе телеса их княжеские? Казнить нельзя — все же побеги от одного ствола, от древнего Рюрика, от Владимира и Ярослава. Скажут: уподобился Святополку Окаянному, поднявшему руку на братьев своих — святых Бориса и Глеба. И отпустить нельзя — опять козни начнут строить, да и народ возмутится. Много, много крови пролили князья! Поруганные тела тех убиенных до сих пор стоят перед глазами.

О том говорили много с епископом Порфирием, и по нему видно было, что хоть и положено ему всех прощать, а этих не очень-то он простил бы. Рассказали ему про Боголюбовский монастырь, ныне лежавший в руинах, про священников, лишенных зрения и мужской силы. Сверкнет глазами Порфирий: мол, отцу святому мужская сила ни к чему, а зрение телесное он духовным зрением может заменить, и вообще, мол, все по грехам нашим. Смешно! Выпроводить бы епископа на следующий день, да Всеволоду любопытно было поучиться у него разговорной хитрости: как это у человека те же слова, что и у тебя, а смысл совсем иной, противоположный.

Порфирий прибыл к великому князю не по своей воле, а по приказанию Святослава. Нашлись заступники у супостатов. И не освобождения пленников хотел Порфирий, а страшно было ему не выполнить Святославову волю. Вот как боятся до сих пор киевских князей даже и отцы церкви, самим Богом охраняемые. Ничего, придет день, когда и владимирскому князю перечить будет опасно. Он, этот день-то, уже пришел, только не все это понимают. Поймут.

Но я Святослав, непрочно в Киеве сидя, не сам стал таким добрым и великодушным. О его великодушии лучше помолчать — своя выгода всегда была для него превыше всех других забот. Прибежище Всеволоду, в юности гонимому, Святослав дал тогда не от любви — какая любовь у Ольговичей с Мономаховичами? — а из выгоды, и хорошо, что иная выгода ему тогда не понадобилась, не то сейчас Всеволод сидел бы в лучшем случае где-нибудь в Торческе или вовсе в Тмутаракани. Таков Святослав, таковым его все знают. А Порфирия-епископа с просьбой о помиловании мятежников послал он, чтобы не портить отношений с Мстиславом Храбрым, потому что сам его боится.

Мстислава мудрено не бояться. Это витязь отважный и бесстрашный, даже кажется, что умом повредился. Он опоздал родиться, ему бы жить в Русской земле, когда тут Змей Горыныч летал — вот была бы защита! Он, Храбрый, и Всеволода в плен брал, когда был в ссоре с Боголюбским, держал в заложниках, как супостата. При этом Храбрый незлобив, не коварен, и Всеволод не боялся тогда за свою жизнь, а к Храброму приглядывался, потому что много был про него наслышан. И все думал: вот странно — герой, красив, глаза сверкают, легенды про него слагают, дружина на него молится, в любой город входи — жители с колокольным звоном встретят. А хотелось бы Всеволоду его в друзьях иметь? Нет, пожалуй, лучше подальше от такой отваги. Да вот хоть сейчас, сказать смешно: сам посовестился попросить Всеволода за пленников, а прибегнул к помощи Святослава. Мономахович попросил Ольговича замолвить словечко перед другим Мономаховичем!

А Глеб Рязанский Храброму тесть. Святослав-то знает, что с Храбрым, как с балованным дитем, лучше согласиться, крику не оберешься. Теперь вот сиди, думай, что лучше: выпустить князей или оставить в темнице, а на самом деле — кому полезней отказать, Святославу или городу Владимиру?

Всеволод поглядел на дверь и позвал:

— Юрята! Захар! Подите кто-нибудь!

Дверь тут же открылась, и с поклоном вошел новый кравчий Захар Нездинич. Глуповатое лицо его выражало всегдашнюю преданность и готовность служить, ноги в красных сафьяновых сапожках, короткие для длинного его туловища, словно ждали приказа куда-нибудь скорее побежать.

— Нету Юряты, государь-батюшка. Пошел к мальчонке своему. Заболел мальчонка-то.

Всеволод нахмурился, хотел было отпустить кравчего, потому что Юрята был ему нужнее для дела. Однако раз решил — лучше не откладывать.

— К мальчонке… Почему мне не сказывали?

— Так баба прибежала, государь. Ой, говорит, скорее, говорит…

— Баба… Ну ладно. Слушай-ка, Захар. Ты сейчас пойди, отошли всех, кого можешь… чтобы во дворе никого не было и в доме не болтались. Понял? А приведешь мне сюда князя Глеба, и сам возле дверей встанешь. Чтоб поменьше знали об этом.

В Захаровых глазах зажглось любопытство. Ему, видно, страсть как охота было узнать, что затевает великий князь со своим пленником.

— Ты глазами-то не играй, — как можно суровее произнес Всеволод. — Чтоб никто этого не увидел, говорю. Да с князем поосторожней, с почтением обращайся. Скажи: жду, мол, его для важной беседы, а не обидами считаться. И пошли все-таки кого-нибудь за Юрятой.

— Все сделаю, государь. Только князь Глеб-то, говорят, еле ходит. Ноги у него пухнут.

— Тут недалеко, дойдет. Мне, что ли, самому к нему на поклон идти прикажешь?

— Понял, государь.

Захар исчез. После его ухода Всеволод на миг пожалел, что не дождался Юряту — тот бы все сделал гораздо умнее. И с князем Глебом так бы поговорил, что того не пришлось бы долго ждать. Ну не отменять же разговор. Раз решился — надо. Епископ Порфирий как поучал? Не слушайся первого движения души, а слушайся второго. Вот сейчас как раз второе. Первое было — отдать их всех народу владимирскому. А третье движение души для них, может, еще хуже обернется.

Он оглядел покои. Вот сюда надо будет князя Глеба посадить: не под иконами, но и не у порога. Самому сесть напротив — возле окна, у столика с шахматами.