Победа достается нелегко

После тренировки спортсмены спешат в душ. Моемся, чистимся — и в парк, на танцплощадку.

Духовой оркестр наш — знакомые ребята, ракетчики, играют вальс. Я люблю танцевать, люблю и наблюдать за танцующими. Мощенко, не теряя времени, с ходу пригласил девушку в скромном белом платье и скрылся в толпе вальсирующих.

Я пристроился у решетчатой ограды. Танцы, говорят, раскрывают человеческое нутро. Посмотришь на танцующего, на его лицо, на руки, как он держит себя, понаблюдаешь за его ногами, и можно безошибочно определить его характер, его склонности, его воспитание.

— Ты что скучаешь? — спрашивает Петр. — Я не узнаю тебя!

А мне вовсе не скучно. Я слежу за… ногами. Их много, и каждая пара спешит рассказать мне о своей жизни. Вот эти, которые лениво передвигаются в такт музыке, пришли сюда от нечего делать, пришли потому, что больше некуда идти. А эти, поджарые, стянутые туфлями с плотной подметкой, явились сюда как на работу. Они не пропустят ни одного танца. Им безразлично, как танцевать, лишь бы не стоять. Мимо меня проплывают полные ноги, обутые в дорогие модные туфли. Они движутся плавно, экономно, с достоинством несут свою даму, которая отдается пленительному волшебству танца и, мечтательно закрыв глаза, чувствует себя юной, красивой и неотразимой. Рядом грациозно исполняют па действительно красивые ножки. Сколько в них прелести! Как они чувствуют музыку! Я слежу за ними, но их закрывают другие, наглые и вульгарные. Они бесстыдно подрагивают в модном кривлянии!

Разные ноги, разные характеры разные дели преследуют в танце. Одни пришли на первое свидание и робко следуют за партнерами, другие, влюбленные, беззаветно жертвуя собой, сносят все обиды, сами идут под тяжелые подошвы мужских ботинок. А эти осторожны и выжидательны, держатся на почтительном расстоянии от щегольских туфель случайного партнера и смотрят, смотрят по сторонам, кого-то ищут, ищут и не находят… Движутся, движутся пары ног в ритме танца, и шуршание подошв, кажется, заглушает музыку.

Я не танцую. Здесь, на этой танцплощадке, среди городских парней и нарядных девушек, чувствую себя стеснительно. Я робок и неуверен. Зарыка говорит, что я по всем статьям подхожу к идеалу «современного героя», только мне не хватает того, что есть буквально у всех столичных парней, — вежливого нахальства.

— Будь и в жизни, как на ринге. Там ты вежлив и все-таки даешь в морду!

Я обрываю его:

— Бокс не драка!

— Кто это опровергает? — Он пожимает плечами и поучает: — Пойми же ты, что вежливость в сочетании с нахальством придают уверенность!

Может быть, он и прав. Я не могу просто так, как другие, развязно подойти к девушке и с небрежной самоуверенностью пригласить на танец. Почему-то долго не решаюсь подойти к той, которую хочется пригласить, а когда все же решаюсь и делаю первые шаги, то оказывается, что уже поздно, ее увели другие. А если и подойду первым, то страшно смущаюсь и не могу выдавить из себя нужные слова. Возможно, оттого, что боюсь получить отказ. Отказ меня убивает на месте, и неприятная горечь долго не проходит. Поэтому я обычно редко танцую, чаще наблюдаю.

Но разве знал я тогда, что где-то рядом, на танцплощадке, есть девушка, которая следит за мной, которая ждет, чтобы я подошел к ней?

Среди ночи взвыла сирена.

— Тревога!

Сна — как и не бывало. Отбрасываю одеяло и со второго этажа двухъярусной койки прыгаю вниз. В казарме кромешная тьма. Быстро хватаю свои сапоги. В темноте и спешке легко перепутать и надеть чужие.

Каждая секунда на учете. Торопливо натягиваю гимнастерку. Зарыка толкается задом и громко ругается:

— Дневальный! Что случилось? Почему нет света? Спишь, что ли?

Из дальнего конца раздается спокойный голос старшины Тануковича:

— А ты одевайся на ощупь! Привыкай к боевой обстановке!

За окном горит электрический фонарь. Значит, свет есть. Значит, его выключили в казарме специально, чтобы мы учились действовать в любой обстановке.

Зарыка и Мощенко уцепились за один сапог.

— Отдай, Женька, это мой!

— Нет, мой!

В казарме шумно. Покрывая шум, звучит бас старшины:

— Торопись, ребята!

Застегивая на ходу ремень, выбегаю в коридор. Хватаю свой автомат, подсумок с патронами, противогаз — и на выход.

Ночь обдает свежестью и прохладой. Темное небо кажется огромной мишенью, изрешеченной пулями. Капитан Юферов стоит под фонарем и держит в руках секундомер. Солдаты поспешно выстраиваются у крыльца.

— Смирно! — командует Мощенко и спешит первым доложить капитану о том, что его расчет, поднятый по тревоге, готов к выполнению любого задания.

— По машинам!

Через несколько минут мы уже находимся далеко от военного городка. Бронированные вездеходы идут с большой скоростью. Поеживаясь от встречного ветра, мы теснее прижимаемся плечами друг к другу. Однообразный ровный гул мотора клонит ко сну. Машины идут с погашенными фарами.

Покачиваясь в ритм движению, солдаты на задних сиденьях спят. Я не могу спать в машине. А жаль. Надо уметь использовать для отдыха каждую спокойную минуту. Впереди — тяжелый день.

— Корж, подвинься! — просит Зарыка.

Отодвигаюсь. Он согнулся и начал стаскивать сапог с правой ноги.

— Ты что, плохо намотал портянку?

— Тише! — шепчет Зарыка. — Лучше помоги. Жмет, проклятый!

Опускаюсь на корточки, чтобы помочь ему стащить сапог, и чуть не вскрикиваю от удивления: на его правой ноге надет левый сапог!

— Ты что, перепутал?

— Да нет, — шепчет Евгений. — У меня оба — левые.

— Оба левые?

— Тише ты! Конечно оба. Не десять же!

Мне совсем не смешно. Я ищу глазами второго мученика. У кого же два правых?

Впереди, на первой скамье, согнувшись, кряхтит Мощенко. Стянув сапог, сержант сует его под скамейкой Зарыке.

— Возьми, зануда, свое табельное имущество.

Они торопливо обмениваются сапогами.

— Менка без переменки, — ехидничает Чашечкин.

В районе полевых занятий нас встретила кухня. Один вид походного котла сразу придал нам бодрости и подвысил настроение. Команду «На завтрак становись» выполняем моментально.

У кухни выстраивается очередь. Повар, в лихо сдвинутом набекрень белом колпаке, накладывает в солдатские котелки гречневую кашу и поливает мясной поджаркой.